Л. Пантелеев — Л. Чуковская. Переписка (1929–1987)
Шрифт:
Но — что же венецианского в этом классицисте?!
Дорогой Алексей Иванович.
Вы спрашиваете, за какие книги К. И. я отдала бы все воспоминания о нем, даже самые лучшие. За те, которые не переиздаются, которых не только на прилавках, но и в издательских планах нет.Ни единой книги его нет,а ведь он в них вложил свою жизнь: «От 2 до 5», «Современники», «Живой как жизнь», «Высокое искусство», «Чехов», «Уолт Уитмен», «Книга об Александре Блоке», «Рассказы о Некрасове», ранние статьи — словом, я променяла бы воспоминания о Чуковском (в том числе и свои) на книги Чуковского. Ведь это естественно, не так ли? Ведь
Я думаю, что в этом предпочтении нет ничего обидного по отношению к тем любящим К. И. друзьям, которые с разной степенью ума, таланта и мастерства написали о нем свои воспоминания. Я от души люблю Ваши, затем Непомнящего, Петровой, Берестова, Паперного, Клары Израилевны и других. А сколько труда внесли в эту книгу ее составители!
_____________________
Вот Вам вариант Вашей «Буквы „Ты“».
Девочка пошла в школу.
Мама спрашивает: — Как зовут твою учительницу? — На вы. — Нет, а как ее имя? — На вы. — Ну, а если ты хочешь у нее спросить что-нибудь, ну например: где мыло? тогда как ты скажешь? — На мы.
Дорогая Лидочка!
…Относительно Чехова и Чуковского — не знаю. Чехова я люблю, вероятно, не меньше Вашего, но если бы спросили: кого — Чехова или Чуковского? — я бы сказал:
— Чехова на книжных полках много, а прекрасную книгу Чуковского о Чехове знает не так много людей.
Почему Вы на эту тему заговорили — не понимаю; не помню, с чего начался разговор. Я бы не очень огорчился, если бы мои воспоминания о К. И. в сборнике «Советского Писателя» не пошли. Они не лучшее из того,что я писал о К. И. «Седовласый мальчик», как Вы знаете, не идет. Как не идут, вынутые мною из детгизовского сборника «Заметки о ремесле и мастерстве» [550] . Статьи же К. И. — самого — там напечатаны. Первое меня не может не огорчать, второе — не может не радовать.
550
И «Заметки о ремесле…» и «Седовласый мальчик» не печатались из-за упоминания в этих статьях имени Л. К. Чуковской, которое автор отказался вычеркнуть.
Дорогая Лидочка!
Огорчил меня — и ужасно огорчил — Владимир Иосифович. К моему семидесятилетию Лендетгиз собирается выпустить сборник моих рассказов, спросили, кого бы я хотел видеть автором предисловия. Я назвал В. И. Глоцера. Знали бы Вы, каких трудностей стоило мне защитить его кандидатуру. «Не член союза», «не ленинградец», «никому не известный» — и еще похуже замечания приходилось мне многократно выслушивать и вычитывать. Я стоял твердо: или Глоцер, или не надо книги. Согласовали с Москвой и заключили договор с Глоцером. И тут была заковыка. От В. И. я узнал, что его «дискриминируют» — платят меньше, чем он заслуживает. Я добился, что ему дали высшую (для нелауреата) ставку. Было это полгода, если не больше, назад. Полгода он писал статью в один печатный лист. Я виделся с ним, писал ему и ни разу не спросил, как подвигаются его дела. Не хотел мешать ему, нервировать его. А он за эти полгода (за год, собственно, потому что начал готовиться к работе еще прошлой весной) не задал мне ни одного вопроса, ни о чем не посоветовался. Один раз я спросил: не надо ли подкинуть ему биографического материала?
— Нет, — ответил он. — Материала у меня достаточно. Мне важно донести до читателя мою концепцию.
И вот четыре дня назад наш милый Володя — без
предупреждения — нагрянул к нам с готовой статьей. Скажу сразу: статья хорошая. На четверку во всяком случае. Немало страниц и на пятерку с плюсом. Но там есть вопиющие неточности биографического порядка. И неверно, неточно определена степень автобиографичности моих сочинений. «Ленька Пантелеев», оказывается, «сугубо автобиографическая повесть», а «Республика Шкид» — меньше. В то время как о своем герое Леньке я несколько раз публично заявлял, что это не автор, а «человек с очень похожей судьбой и с очень знакомым автору характером». «Республика Шкид», как Вы знаете, повесть-очерк. И все в таком духе. В «Букве Ты», оказывается, «еще меньше автобиографичного», а что там правда и что вымысел — «это навсегда останется писательской тайной».— Почему? — спрашиваю. — Разве трудно выяснить, спросить у живого еще автора?
— Это не в моих правилах. Я держусь дистанции между собой и тем, о ком пишу.
Есть в этой статье ляпсусы вопиющие по своей фантастичности и неуважению к автору. «Вернулся Пантелеев в Ленинград в январе 1944 года, едва только отогнали врага». Так только враг и мог написать. Я приехал в блокированный Ленинград за неделю до начала решающих боев и самые горячие дни провел в городе. А уезжал из Ленинграда 27 января — в день, когда страна салютовала нашему освобожденному городу. Об этом узнать было просто, — проглядеть мои опубликованные дневники 1944 года.
Вообще-то таких ляпсусов немного — пять-шесть самое большее.
Говорил я с В. И. предельно спокойно (в этот, первый раз). Он выслушал меня, согласился, сказал, что все обдумает. На другой день я продиктовал ему по телефону точные справки биографического характера, он записал их, поблагодарил, а еще через день звонит и заявляет, что все, что я прошу убрать или изменить, ему «крайне важно», что это нужно для его «концепции», что я «не вижу, как рвется ткань с таким трудом сделанной вещи».
На следующий день Элико звонила к нему в гостиницу — он не подходил к телефону. Забеспокоившись, мы в воскресенье, по пути к Маше, заехали к нему в гостиницу, разбудили его. Он заявил, что все обдумал и — завтра расторгает договор. Рискуя опоздать к Маше, убеждали его, урезонивали. Я готов был предложить ему карт-бланш.
Пряча голову в подушку, он восклицал:
— Нет, нет, кончено! Да, конечно, убито пять месяцев жизни. Убито здоровье и т. д.
Я не выдержал и сказал, что ведет он себя не по-мужски.
Вечером Элико еще раз позвонила ему, не застала, просила соседа по номеру передать, что звонила и просила звонить Пантелеева.Он не позвонил.
Между прочим, еще год назад Элико предсказывала, что будет трудно и очень трудно. Я, конечно, тоже знал, что будет нелегко. И боролся за Глоцера, как Вы понимаете, лишь из желания ему услужить. В издательстве мне сказали, что статья Глоцера будет «пробным камнем», если она выйдет, ему закажут книгу…
Ужасно, ужасно оба мы огорчены. То, что он подводит и меня, и издательство я уж не говорю. Нарушаются, ломаются отношения с хорошим (но очень серьезно больным) человеком!
Что Вы подскажете? А что тут можно подсказать? Ничего ведь не подскажешь. А издательство его уговаривать не будет ни одной минуты.
Да, воспользоваться Вашим арбитражем я не могу — живем мы, увы, в разных городах, пока да что…
Простите, Лидочка, что заморочил Вам голову подробностями, но коротко написать не могу, нет времени.
PS. Сегодня утром, не дозвонившись к нему, послал телеграмму: прошу его не торопиться, не принимать решений сгоряча. И я, мол, подумаю. Мы, мол, продолжаем любить его. Просили позвонить. Он не позвонил и тут.
Дорогая Лидочка!
Пишу вдогонку своему позавчерашнему письму. Глоцер вчера объявился — с букетом роз, с растерянной улыбкой на губах и — с каким-то анонимным пригласительным билетом: на обложке нарисованы цветными карандашами какие-то куколки, а в письме детскими каракулями кто-то приглашает Владимира Иосифовича вечером 13-го апреля пожаловать к нам в гости. И он, Володя, видите ли, решил, что это рисовала и писала и приглашала — Элико Семеновна!..