La Cumparsita… В ритме танго

— Ярослав?

Похоже, я словил словесный ступор. Не могу раскрыть рот. Если вдруг, то разнесу ведь к ебеням все это намоленное, почти божественное место. Это что, изощренная шутка? Тогда:

«Сука! Абсолютно не смешно!».

— Обними меня, пожалуйста, и давай спать… — Даша просит.

Блядь! Да как же это больно! Да все равно!

А поутру я просыпаюсь в полном одиночестве, раскинувшись по диагонали на постели. Вожу рукой и открываю один глаз. Пусто! Холодно! И очень сиротливо! Она ушла? Или мне вчерашние события приснились? Последний вариант подходит как никогда. Если это так, то это означает, что у меня есть некоторое, пусть небольшое, время, чтобы перехватить жену до того, как она организует очередную глупость, способную разбить семью. Подскакиваю на кровати и, как обычно морщась от зудящей боли, которой каждое утро меня сердечно благодарит искалеченная рука, одеваюсь и привожу себя в порядок.

— Рыбка? — зову жену, а в ответ лишь гробовая тишина. Мне никто не отвечает.

Определенно здесь я не один. Я ведь слышу слабую возню и детский звонкий смех. Внизу? Или где-то здесь?

На кухню выбираюсь, что называется, в полном почти походном обмундировании. Надев на голый торс растянутый свитер и натянув широкие домашние штаны, босиком шлепаю по кафельному полу, приближаясь к пританцовывающей возле кухонного рабочего стола жене.

— Привет! — нежно обнимаю тонкий женский стан со спины.

— Привет. Ты уже проснулся?

— Папа, — пищит откуда-то снизу детский голосок. — Па-а-а-а…

О, Господи! Я отстраняюсь и замечаю спрятавшийся живой клубок между столом и Дашей.

— Яся, ты что там делаешь? — перегнувшись через женское плечо, куда-то вниз произношу.

— Мы кусать тебе готовим, — обиженным тоном малышка отвечает мне.

— Кушать? — прихватываю мочку женского уха, посасываю и пробую на зубок. — А вы ко мне присоединитесь, составите веселую компанию?

— Сто? — Яська смешно переспрашивает, не понимая некоторых «заумных» взрослых слов.

— Вы будете есть?

— А-а-а-а! Неа, — хихикает. — Я с мамой узе покусала.

Замечательно! Похоже, я ненамеренно себя на женский произвол и долбаное самоуправство обрек. Самостоятельность — почти что феминизм! По-моему, с этим надо срочно что-то делать. Как возможный вариант, бороться и на хрен с корнем выдирать!

— Ай! — взвизгивает Даша и упирается ладонями в столешницу, пока я развожу ползучую атаку и телом напираю на нее. — Перестань, — вполоборота почти шепотом мне произносит.

— Как дела? — рассматриваю красивое лицо.

— Все хорошо. Ты очень рано встал, мы не успели, — рыбка прогибается, вытягивает руки и толкает задницей меня, попадая своими булочками точно в пах.

— Ты специально? — еще раз встречно напираю.

— Перестань!

Даша, Даша… Я все равно люблю тебя! Громко хмыкаю и неохотно отступаю от девочек назад.

Улыбаюсь — таинственно и завороженно, внимательно изучаю красивую фигуру женщины, с которой намерен всю оставшуюся жизнь прожить, подмигиваю шаловливой крошке, которая кокетливо мне строит глазки и, заигрывая очень неумело, высовывает свой язык.

— Ярослав… — Даша тянет что-то из кармашка своего фартука. — Ты не хочешь…

Нет! Отрицательно мотаю головой и опять подмигиваю Ясе.

— Товарищ! — шепчет кумпарсита, подходя ко мне.

— М? — перекрещиваю руки, затем вдруг распускаю, потом зачем-то упираюсь одной ладонью в стол. — Что…

— Смотри! — жена прижимается ко мне и как бы тайно, чтобы никто вдруг не увидел, показывает полароидный черно-белый снимок с каким-то гротескным изображением посередине. — Пожалуйста, — всхлипывает кумпарсита. — Посмотри на него.

— Что это? — опускаю голову, изображая из себя шпиона, которому фотографически транслируют спецзадание. — Куда смотреть?

— Это он!

Он? Я всматриваюсь в сумбурную картинку, словно ищу какой-то тайный смысл в полотнах эпохи постмодерна, в которых какого-либо смысла как будто бы и вовсе нет.

— Как думаешь, нам здесь не будет тесно? — шепчет Дарья, ерзая щекой по моей груди.

— Не будет. Ты, Яська и я. Втроем поместимся, рыбка.

— А как же он? — Даша опускает взгляд на фотографию, на чье изображение я, как чем-то вштыренный, залип.

Он? Черное пятно, белые зерна, цифры, стоящие на выносных стрелках, овал, кружок, две вытянутые тонкие полоски и пара скрученных, как будто что-то требующих… Детских рук?

Он?

Есть я… Потом она… Конечно же, малышка Ярослава… И наш… Малыш?

Я жестко обманулся и сильно накрутил себя. Моя жена не сделала аборт, а я по-глупому представил то, что никогда в моей семье не произойдет.

— Он маленький, но очень сильный. Ярослав, это…

— Наш ребенок? — прихватываю кончик фотографии, вытягиваю из женских рук первый снимок выстраданного счастья. — Мальчик?

— Пока рано об этом говорить, но есть сильное сердцебиение и ободряющие меня прогнозы. Детка будет жить… Я беременна, товарищ! Ты понимаешь, что я говорю.

— Конечно!

Любовь… Доверие… Взаимопонимание… И, как огромный камень преткновения, чистая откровенность!

Черт, черт, черт!

Я ведь несколько недель назад чуть все это не потерял и не разрушил собственную семью, допрашивая женщину, которой доверяю, которую с некоторых, совсем недавних пор, прекрасно понимаю и которую до беспамятства люблю.

— Даша?

— Горовой?

— Ты согласна быть моей женой?

— Если ты научишься танцевать?

— Танго?

— Как возможный вариант! — жена смеется и обнимает крепко-крепко. — Я твоя, товарищ! Не будем повторять чужие ошибки и нехороший опыт перенимать.

Она права!

Отныне мы как будто полноценная семья!

— Даша? — снова называю имя.

— Ярослав? — жена отзывается.

— Яся? — зову крошечку, готовящую завтрак для счастливого отца.

— Да! — дочь ярко улыбается.

Итак, моя семья!

Послесловие. Горовые… СемьЯ

Яся и Глеб… Горовые!

Три месяца назад мы с Дашей стали родителями: я во второй раз, а жена — в первый. Кумпарсита подарила жизнь крохотному, лишь по начальным медицинским показателям, мальчишке, которому дали очень гордое, но в то же время теплое имя — Глеб.

Горовой Глеб Ярославович, почти четыре килограмма здорового живого веса и пятьдесят два сантиметра человеческого роста, в прекрасный теплый день в конце июня громко запищал о том, что он, наконец-таки, родился и сейчас хотел бы знать, кто все эти люди, столпившиеся над ним с «линейками», «весами», «ножницами» и одноразовыми пеленками, и все, как один, как под одну гребенку, одетые в ужасные бело-голубые операционные халаты. Сын голосил и требовал свое. Мальчишка звал мать и ручонками, беспорядочно теребящими потоки стерильного воздуха, как слепец, полагающийся исключительно на тактильное восприятие, искал ее теплый, подрагивающий от мышечного спазма или сбившегося неровного дыхания вследствие большого напряжения, все еще большой живот.