Лабиринты чувств

— Кареты не имею. Но имею лошадь. Нет, неверно. Нот ай хэв. Ай эм! Я сам есть ваш лошадь.

И он, не спрашивая разрешения, вновь подхватил ее на руки и понес вверх.

Юля не сопротивлялась: ей нравились эксцентричные поступки и эксцентричные люди. Так она и въехала в банкетный зал — на собственном скакуне.

С удовольствием наблюдала, как изменилось выражение лица у трусоватого Тараса Францевича: несчастный директор не знал, как реагировать на такое вопиющее нарушение приличии. Возмущаться или восхищаться?

Решил не реагировать никак, просто указал на свободное место, оставленное во главе стола, по правую руку от него, специально для Джефферсона:

— Прошу сюда. А Юлию Викторовну…

Для Юльки тоже было зарезервировано местечко — с краешку. Видимо, журналисты в этой компании не входили в число наиболее почетных гостей. А впрочем, по всей вероятности, предполагалось, что сам факт приглашения на банкет в числе избранных, уже был высочайшей честью.

Остальные гости расселись в промежутке: тоже, разумеется, строго соблюдая табель о рангах. Они почтительно, скрывая жгучее любопытство, ожидали, как американец распорядится своей очаровательной ношей.

Однако Квентин произнес сердито — и только одна Юлька уже научилась понимать, что этот человек умеет скрывать за полной серьезностью иронию:

— Это неверное решение. Лошадь должен быть — маст би — рядом с всадником. Я сяду с краю, это удобнее для моих копытов.

Гости, натянуто улыбаясь, сдвинулись, повинуясь знаку Тараса Францевича. И Джефферсон, аккуратно опустив Юлю на стул, устроился рядом.

Директор тут же завел длинную и нудную заздравную речь в честь американского гостя. Но американский гость слушал невнимательно и смотрел вовсе не на оратора, а на свою всадницу.

Даже Юльке, к стыдливости вовсе не склонной, стало неловко. Чтобы скрыть смущение, она принялась болтать:

— По-русски будет не «копытов», а «копыт». И нельзя сказать «ваш лошадь», это слово женского рода.

— Разве я не мужчина? — прищурился Квентин, не то обидевшись, не то, наоборот, заигрывая.

— Хм… почему же тогда вы за мной не ухаживаете? У меня тарелка пустая и бокалы тоже.

Джефферсон тут же подозвал жестом официанта с шампанским, но Юлька, у которой от выставленной на столе кулинарной роскоши даже голова закружилась, поспешила добавить:

— Но тарелка — важнее.

Тогда Квентин, уже совершенно не обращая внимания на красноречие Тараса Францевича, встал, перегнулся через стол и взял огромное блюдо, на котором было разложено аппетитнейшее мясное ассорти. Повара выложили ломтики всевозможных деликатесов в виде симметричной мозаики, чтобы у посетителей и слюнки текли, и глаз радовался.

Директор поперхнулся и на полуслове оборвал свой панегирик: ни он сам и никто из его подчиненных еще не приступил к еде. Наверное, без команды начальника у них это не разрешалось. Юлька злорадствовала…

Но в следующий миг и она поперхнулась.

Ее галантный кавалер не тронул ни розовых полупрозрачных кусочков ветчины, ни румяного, тонко нарезанного ростбифа, ни темно-бордовой салями с искристыми вкраплениями жирка. Он сгребал в тарелку своей прекрасной наездницы только зеленый горошек, обрамлявший блюдо по периметру, для украшения.

— Тпру, лошадка! — остановила его Юлька. — Я, в отличие от вас, не травоядное.

— Какое, простите?

— Не вегетарианка!

— Но вы… там, на лестнице… сказали, что будете со мной говорить, только поев досыта гороха. А я… я хочу, чтобы вы со мной говорили больше и больше.

— Только гороху наевшись! А-ха-ха!

Юлька залилась таким звонким смехом, что это окончательно свело на нет царившую за столом чопорность.

Приглашенные вдруг встрепенулись и, позабыв об иерархии, начали шутить, пить и есть, как нормальные живые люди, а не чьи-то подчиненные.

Банкет! Праздник! Пирушка! Обжираловка и хорошая выпивка! Как это здорово!

Тарас Францевич с минуту растерянно озирался, наблюдая за этой развеселой кутерьмой, потом нахмурился, а затем последовал примеру остальных. И оказалось, что он умеет заразительно, раскатисто смеяться!

Юлька дегустировала все подряд, слушала грубоватые мужские анекдоты, рассказывала в ответ свои журналистские байки, и всем было хорошо.

Только Квентин казался озабоченным, как будто его мучил серьезнейший вопрос:

— Все-таки я — лошадь мужского рода, правда?

— По-русски это будет «конь», — сказала Юля.

— Конь, — как послушный ученик, повторил он, но отчего-то это прозвучало грустно.

— Но мне все же сдается, что вы человек, Квентин. — Ей показалось, что говорит она чересчур патетично, и Юлька снова перешла на шутливый тон: — По крайней мере наполовину. Как кентавр.

— Значит, я и есть кентавр.

— Хорошо! Обожаю этих существ. Они такие умные и мечтательные! И стреляют из лука.

— Стреляют? Разве кентавры воинственны?

— Нет! Они целятся в небо. Хотят сбить звезду…

— О, знаю! И загадать желание. Таков ваш русский обычай.

— Да… — задумчиво проговорила Юлька. — Звездопад — к счастью. Но он бывает только летом.

— Весной тоже. В марте, — возразил он.

— Ну, может, это у вас в Америке.

— Нет, у вас, в России. Именно здесь я нашел падающую звезду. И даже поймал ее.

— Когда?

— Сегодня. Вы падали. Я вас поймал.

— Хотите сказать, что я звезда? Благодарю за комплимент.

— Это не я сказал. Так считает, — кивнул он на Тарас Францевича, — господин директор. Он так вас представил Помните?

— А! Восходящая звезда отечественной журналистики!

— Мистер директор был прав.

— Ну и как, вы загадали желание?

— Загадал, — коротко ответил Джефферсон и надолго замолчал. Только сидел и, забывшись, жевал укроп и петрушку, словно настоящее травоядное.

Как ни странно, его молчание Юльку обидело, хотя остальные мужчины только и думали о том, как бы ей угодить. Но ведь они не были мифическими кентаврами, и на них ей было наплевать. А Квентин… Он что, совсем забыл о ее присутствии? О каких таких посторонних предметах имеет наглость размышлять, когда рядом с ним скучает дама?

— Эй, — она напомнила о себе. — Очнитесь!

— Да, Джулия? Можно мне вас так называть?

— Тогда я вас… как же… Квентин — значит, Веня! Пойдет?

— Кто пойдет?