Лабораторные условия

На счет себя самого Ковальски знал, что назвать его примером для подражания именно в этом аспекте сложно. Он слишком инертен, слишком склонен задумываться над всем, а это не те качества, которые входят в топ маскулинных добродетелей. Однако от собственной природы не спрячешься: желание быть для кого-то ведущим заложено в самый фундамент его психологии. Ему хотелось оберегать того, кто останется с ним рядом. Обнимать его, обещая свою защиту, и чувствовать, как ему доверяются, не думают о внешних неприятностях. Шептать в чужое ухо, что все хорошо, все в порядке, не надо переживать. И в последнюю очередь лейтенант бы подумал, что это будет ухо Рико. Нет, пожалуй, в последнюю – что тот поверит. Станет доверчиво ластиться, и норовить самому сунуться, поднырнуть под узкую прохладную ладонь, почувствовать, как его гладят, и издавать звук, на какой могла бы быть способна электрическая бас-гитара, будь у нее уши, чтобы за ними чесать. Ковальски интерпретировал его как мурлыканье.

Подрывник привык верить его словам - поверил безоговорочно и теперь. В вопросах того, а что же будет дальше, он никогда не оспаривал мнение Ковальски, не стал спорить и на сей раз.

Лейтенант обнял Рико за шею - это было не так-то просто, загривок у того был что у дикого вепря, а жесткие комья мышц перекатывались под кожей: такой фокус обычно на публику демонстрируют атлеты. Разница заключалась, правда, в том, что атлеты зачастую народ гармонично сложенный, аполлоноподобный, умеющий себя подать. А Рико сутулый, часто прихрамывающий, и не то чтобы рожей не вышел, но Аполлон прообразом явно не был. Впрочем, подрывник и не красовался. Оказавшись в кольце чужих рук, он на несколько секунд замер, зажмурившись и затаив дыхание, а потом вздохнул полной грудью, и снова прижался щекой в неумелом, неловком подобии ласки. Ковальски запустил пальцы в чужие непослушные волосы снова, на этот раз увереннее, и погладил психопата по затылку. Он не хотел ни успокаивать, ни как-то отрезвлять Рико. Не имел желания напоминать ему о том, что все происходящее никак не назовешь нормальным. С Рико было тепло и хорошо. И если так, какая разница, нормально это происходящее или нет?

Наверное, они оба просто приняли это. Не пытаясь задавать вопросов, которые все бы запутывали и не норовя устанавливать каких-то точных рамок происходящему. Ковальски было вполне достаточно чужого желания обогреть его: с его высоконаучной точки зрения это было ценнее и дороже всего, что могло бы произойти при «цивилизованном» свидании.

Когда он наутро взглянул в зеркало – что поделать, утро наступило, и стоило как-то участвовать в окружающей жизни, если Ковальски не хотел вмешательства командира в эту историю – то поначалу едва признал себя. Губы за ночь припухли, и появилось какое-то незнакомое выражение в глазах, смутно ученого беспокоящее. Он плеснул в лицо холодной водой и провел влажной ладонью по волосам, прежде чем зачесать их. Где-то на этом моменте за его спиной возник – практически материализовался, подобно «Летучему Голландцу» - Рико. Обнял, обдав жаром своего большого сильного тела и ткнулся в чужое ухо, не то здороваясь, не то спрашивая, а может и прося разрешения. Ковальски без стеснения вывернул шею и поймал его губы своими. Ему не было ни стыдно, ни неприятно, кошки на душе не скребли, и любого, кто бы попробовал сейчас обо всем этом заикнуться, он бы встретил хорошим пинком. После того, как он так много получил за одну ночь – тепла, любви, чужой бескорыстной ласки, этого постороннего беспокойства за себя - он будто снова почувствовал жизнь. Удивительное дело, что могут сотворить с человеком несколько поцелуев… Еще вчера он не знал куда себя деть, чувствовал опустошение и - наверное, это зовется отчаяньем? – а сегодня готов потягаться с кем угодно, потому что даже когда подрывник ушел, спина еще ощущала его тепло.

В темноте все всегда иначе. Темнота умеет менять вещи, делать из обычного – необычное, из запретного – возможное, а из несущественного – самое важное. И они прятались в темноте – должно быть, от себя самих, больше ведь не от кого. Они ныряли в эту спасительную темноту, как в сон, где можно все, что угодно. Для темноты недостаточно было просто вырубить освещение во всем бункере – они забирались под одеяло, так, чтобы чувствовать на своем лице чужое дыхание. В темноте эта близость друг к другу словно была оправдана. В темноте чужое к себе прикосновение всегда значит больше.

Ковальски чувствовал пальцы Рико на своем лице, медлящие и иногда подрагивающие, закрывал глаза и на ощупь находил его улыбку. Очерчивал ее контуры, «спотыкаясь» на шраме, возвращаясь к нему, нежно проводя по всей длине, чувствуя, как Рико замирает от этого. Во всем происходящем что-то было такое, чего он не мог пояснить внятно и сам. Непроглядная темень, и пожатие чужой руки в ней, как обещание – было похоже на сон. И заканчивалось всегда одинаково – они находили друг друга губами. Рико прижимал его к себе, как будто забирая у прочего мира, в свое единоличное владение, и лейтенант находил это необъяснимо приятным. Он никогда никому не был нужен так, как был теперь нужен Рико, и ему самому никто… Ковальски сглотнул. Не хотелось сравнивать подрывника и Дорис. Не хотелось даже думать о ней сейчас. Не хотелось допускать идеи, будто Рико – чудесный, теплый, такой необузданно-ласковый, искренний – что он может быть просто заменой чужому равнодушию. Потому что он не был.

Когда человек говорит тебе о своих чувствах – он беззащитен, и в этот момент проще простого причинить ему боль, или поставить в зависимое положение. Ковальски знал это, как, наверное, никто другой в этих стенах. Но то, что сейчас было между ним и Рико определенно не являлось жалостью. Лейтенанту это больше напоминало внезапную находку сокровищ в собственном саду – если бы он у него был, этот сад. Открытие другого человека с совершенно неожиданной, внезапной стороны. Открытие, для них двоих более важное, нежели в свое время открытие Колумбом Америки для Старого Света глобально и Испании в частности. И когда подрывник подгребал лейтенанта к себе поближе, устраивал в кольце рук, и ворковал, явственно счастливый тем, что этот человек сейчас здесь, с ним, так близко – Ковальски чувствовал то, чего прежде не переживал, должно быть, ни с кем иным: счастье.

Но после этих свиданий в темноте наступал день – была у него такая особенность, проходит каких-то жалких дюжину часов, и вот он тут как тут – а днем полагалось заниматься повседневными делами. Хотя плевавший на все распорядки подрывник и тут норовил все сделать по-своему, не прекращая удивлять первого лейтенанта, которому прежде и в голову не могло прийти, что кто-то станет прикладывать усилия ради встреч с ним.

Рико урывал у него поцелуи украдкой, смазано, мимоходом, когда рядом никого не было – почти из засады, почти нападая, почти добывая для себя другого человека. И явственно радуясь – откровенно и очень наивно - что от него не бегут. Не отказываются принять от него то немногое, что он способен был дать. И он был щедр на ласку – сначала насыщал тактильный голод, трогал кончиками пальцев и губами, как слепой, изучая, удостоверяясь в безопасности предприятия. Как сапер, думал Ковальски, безропотно подставляя лицо. Впрочем, почему «как»… Рико трогал, сам, кажется, получая от всего происходящего удовольствия едва ли не больше, чем объект его внимания, переживая все новое и новое касание каждым нервом, пропуская через себя, как пропускал музыку, отдаваясь ей целиком и утрачивая связь с происходящим вокруг. А после входил в раж, валил на спину, искал на шее бьющуюся жилку, хватал чужие запястья, не рассчитывая силу и оставляя отметины, кусался, заигрываясь, и сам же зализывал следы этих проявлений чувств. Что у лейтенанта всегда вызывало насмешливую, почти язвительную улыбку – так это то, что отметины можно было не прятать. После ежедневных тренировок они все были довольно потрепанными: синяком больше – синяком меньше. И уж особенно синяком от железной хватки Рико – он всегда перехватывал чужие удары на подлете так, будто намеревался сломать партнеру по спаррингу руку и только в последний момент вспоминал, что это будет лишним. Если же ему случалось чужой удар пропускать, он немедленно норовил восстановить справедливость и поблажек никому не делал, кажется, даже не из принципа, а из какого-то дикого игрового азарта, искренне не понимая, что плохого в боли. Боль – признак жизни, разве нет?

Рико был несдержан – потому что опять же искренне не понимал, зачем вообще нужно самому ставить препоны собственным переживаниям. Рико был ненасытен. Ковальски грело то, что все происходящее не надумано. Рико и без того с трудом отличал реальность от своих больных фантазий, чтобы еще что-то умышленно сочинять. С ним можно было быть откровенным и не ожидать последующей за это расплаты, не тяготиться, не чувствовать стыда и сожалений за свою запальчивость. Его можно было - как это ни парадоксально – не опасаться, потому что Рико, который в порыве страсти нечаянно свернет ему шею, это лучше, чем абсолютно нормальный здоровый человек, который в трезвом уме и твердой памяти хладнокровно и взвешенно отвергнет саму идею возможности быть с ним рядом. «Нормальные» - а под этим емким словом Ковальски подразумевал и гражданских тоже – зачастую просто не понимали, каким ценным может быть то, чему они не придавали значения. Как страшно бывает знать, что ты никому не нужен и тебя никто не ждет, и все, кто проявляет интерес к твоей судьбе – здесь же, в одной с тобой сцепке, в одном отряде, блиндаже, окопе. Что, когда ты вернешься, то услышишь на каком-нибудь массовом сборище «спасибо» от благодарных, не нюхавших пороху, сограждан, а после останешься один, пока прочие счастливчики разойдутся по родным углам, там накапливая и сохраняя тепло домашнего очага. И Рико это понимал – возможно, понимал получше них всех, потому что даже среди людей в форме оставался немного чужим, за гранью их понимания. Существовал в своеобразной параллельной вселенной, где никто не говорил на его языке, и он сам не владел ничьим.

Ковальски вспомнилось, как он, когда на этой базе окончательно обосновался Рико, пытался понять, что происходит у того в черепушке. Сумасшедший он или слабоумный, маньяк или жертва чужих экспериментов. Шкипер, знавший Рико дольше остальных, подсказать тут не мог: когда они познакомились, тот уже был таким. Родился ли подрывник подобным существом или стал им вследствие каких-то событий, Ковальски не знал и полагал, что уже и не узнает. Лейтенант не ведал, ни откуда Рико родом, ни как попал к военным, но отчего-то казалось, что жизнь его не баловала. Подрывник удивлялся простым вещам и принимал как должное вещи необыкновенные, ставя в тупик всех, кто с ним сталкивался.

Впрочем, к безумию Рико было легко привыкнуть. Он удивительным образом сочетал в себе любовь к расчлененке бензопилой и к рисованию в альбоме цветными карандашами фантастических картин, тягу к разрушению и обереганию, склонность лопать всякую малосъедобную дрянь и выдающиеся кулинарные способности. По выходным они с Прапором, бывало, изводили по целому альбому, заполняя его рисунками, пока Шкипер и Ковальски занимались какими-то – лейтенант про себя ухмыльнулся – важными, серьезными, настоящими делами.

Поладить с Рико – даже с учетом его съехавшей крыши – не было так уж запредельно сложно. По-хорошему, это удавалось даже тем, кто не прикладывал особенных усилий – например Джулиану, который огребал, только если был чересчур навязчив. Ковальски в свое время это тоже удалось без сверх-усилий – что, впрочем, не противоречило недоверию Рико к врачам. После первого нормального осмотра, занося в подобие «медицинской карточки» свои наблюдения, лейтенант только и спросил у Шкипера, как они станут спасать жизнь стоматолога, когда его услуги будут необходимы – а они будут, учитывая, что Рико тянет в пасть совершенно все.