Лазарит

Лимассол оказался слишком мал, чтобы вместить многотысячную армию, поэтому воины разбили лагерь на окрестных холмах, расцветив их пестрыми стягами, вымпелами и множеством гербов. Между шатрами и палатками уже были расставлены длинные столы, ибо Ричард повелел устроить пиршество для всех крестоносцев, не скупясь на угощение.

Сам же король и знатные гости под звуки труб и рогов прошествовали по увитой цветущими розами галерее и вступили под широкие своды зала, где уже располагались «покоем» столы, ломившиеся от самых изысканных яств. Май на Кипре — благодатная пора; легкие занавеси на широких окнах зала были присобраны, а за ними виднелись роскошно цветущие сады, окружавшие королевскую резиденцию. На легком ветру колыхались перистые листья пальм, и далеко тянулись ряды стройных кипарисов.

Для прибывших с сурового севера крестоносцев все здесь казалось в диковину. Не было никакой нужды устилать для тепла каменные полы замка тростником или соломой — и благодаря этому все покои казались светлыми и необыкновенно чистыми. Пятна солнца лежали на розоватых мраморных плитах и глянцевитых колоннах, и повсюду было так светло, что никому и в голову не пришло потребовать зажечь факелы.

Здешние яства также выглядели непривычно: пироги с мясной начинкой и паштеты соседствовали с горами фруктов и зелени, хлеб был необычайно мягкий и настолько воздушный, что его нельзя было использовать, как на севере, в качестве тарелки. Для каждого гостя был поставлен особый столовый прибор, и даже, как принято у ромеев, имелись маленькие острые вилы, чтобы гости за трапезой не пачкали пальцы в жиру и могли с удобством дотянуться до облюбованного блюда. Все было так искусно приготовлено и так тонко приправлено специями, что на первых порах присутствующие прерывались лишь для того, чтобы провозгласить очередную здравицу новобрачным. Развлекавшие гостей кипрские танцоры и вовсе не походили на разнузданных французских и итальянских фигляров — они вели свои чинные хороводы под медлительное завораживающее пение.

Наступило время второй перемены блюд. Одетые в длинные желтые туники слуги внесли на широких подносах новые яства: гостям был подан суп с яйцами и лимонами, пироги с миногами, тушенные в меду каплуны, жаренная на вертелах баранина и большие пироги из слоеного теста, начиненные рубленым мясом голубей, приправленным перцем, сахаром и корицей. Местная кухня бесстрашно смешивала сладкое с острым, жирное с пряным, и даже превосходное кипрское вино слегка отдавало неведомыми травами.

Уильям де Шампер не привык к подобному изобилию. Вскоре он уже не мог проглотить ни крошки и только дивился аппетиту кое-кого из вновь прибывших крестоносцев. Правда, многие, как и он, уже насытились, а Иоанна и его сестра смаковали охлажденный шербет, [106] оживленно беседуя с Гвидо де Лузиньяном.

106

Шербет — традиционный напиток в странах Востока, приготавливаемый из шиповника, кизила, розы, лакрицы и различных специй.

Что ж, златокудрый, атлетически сложенный король Иерусалимский всегда пользовался вниманием женщин. Но, прислушавшись к беседе, Уильям с удивлением обнаружил, что дамы ведут совсем даже не светскую куртуазную игру с красивым рыцарем, а серьезно и со знанием дела расспрашивают его о торговле в Леванте. Даже его легкомысленная сестрица выслушивала ответы Гвидо с глубоким вниманием.

— Торговля всегда была основой благоденствия моего королевства…

«Для начала тебе бы следовало вернуть его», — печально подумал Уильям, делая знак кравчему добавить воды в кубок, на дне которого оставалось немного сладкого кипрского вина. Он не мог позволить себе ничего лишнего, чтобы ненароком не бросить тень на палестинский Орденский дом, и уж тем более на глазах у недавно прибывших тамплиеров. И без того кое-где ходила уничижительная поговорка — «пьет, как храмовник», — и давать почву для злословия мирян он не намеревался. Все дело в зависти — многие завидуют богатствам ордена Храма, даже не догадываясь, какую кровавую и жестокую цену приходится платить его рыцарям за право зваться лучшими воинами христианского мира.

Уильям встряхнул головой, отгоняя мрачные мысли, и принялся слушать Гвидо. Тот по-прежнему обращался к дамам:

— Шелка, пряности, пурпур из Сидона, мыло, хлопок, выделанная кожа, стекло, восточные ковры и дивные благовония, — это лишь краткий перечень товаров, которые вывозились из гаваней, расположенных на побережьях Иерусалимского королевства. А из Европы итальянцы везли к нам железо и коней, шерстяные ткани и древесину, которой здесь крайне мало. Купцы из Венеции, Пизы и Генуи, проложившие пути по всему Средиземному морю, весьма способствовали развитию нашей торговли, а это, в свою очередь, наполняло казну Иерусалима. У нас всегда находились средства на постройку замков и поддержание дорог в проезжем состоянии. С тех пор, как доблестные рыцари ордена Храма и ордена Святого Иоанна покончили с разбойниками-бедуинами, паломники и торговые караваны могли ничего не опасаться. И уж поверьте мне, любезные дамы, даже наши мусульманские подданные нисколько не жалели о том, что живут в христианской стране, где царят мир и порядок. Наши сарацины без всякой радости ждали прихода султана Саладина, ибо он объявил их всех изменниками и крайне жестоко обошелся со своими единоверцами. Поэтому многие из них сражались на нашей стороне.

— Неужели же вы, сир, — взволнованно спросила Иоанна, — осуществляя правосудие в Иерусалиме, не делали различий между христианами и неверными, не признающими истину Спасителя?

— Так повелось еще со времен правления Готфрида Бульонского, — ответил Гвидо, и Уильям по звуку голоса догадался, что тот улыбается. — Вам, недавно прибывшим из краев, где повсюду слышится колокольный звон, кажется странным, что мы позволяем муэдзинам во всеуслышание восхвалять Мухаммада. На первых порах и мне это казалось странным. Но затем я понял, что государю в этой земле не так важна вера подданных, как то, чтобы они исправно пополняли его казну и содействовали благоденствию Палестины.

Далее Гвидо поведал дамам, что Иерусалимское королевство прежде состояло из графств и княжеств, поэтому складывалось впечатление, что оно весьма велико. Однако со всех сторон его окружали враждебные правители-иноверцы. Пока они ссорились между собой, королям Иерусалима удавалось использовать эти внутренние противоречия, но затем к власти пришел Саладин. Он начал завоевывать мусульманские страны одну за другой, но долгое время остерегался крестоносцев, и в Иерусалиме родилась надежда, что у султана слишком много врагов среди единоверцев, чтобы рисковать выступить против рыцарей Креста. Тем не менее Гвидо укрепил пограничные крепости своей державы и предоставил новые льготы духовно-рыцарским орденам, чтобы те пребывали в силе и ни в чем не нуждались. Ибо именно тамплиеры и госпитальеры составляли главную мощь Иерусалимского королевства, а не своевольные палестинские бароны.

— Между тем и в орденах, и в отрядах баронов всегда имелись воины-иноверцы, так называемые туркополы, — продолжал Гвидо, — которые были готовы сражаться за нас, лишь бы их семьям дозволяли по-прежнему жить на наших благодатных землях.

— И вы решились на них положиться? — всплеснула руками Иоанна Сицилийская. — Воистину вы заслужили понесенное вами поражение! А могли и окончательно погубить свою душу, потворствуя гнусным язычникам!

К удивлению Уильяма, за Гвидо вступилась Джоанна:

— Не будьте так строги к нашему мужественному королю Гвидо, мадам. Ведь философ Абеляр [107] учил: христианину подобает проявлять терпимость ко всякому разумному верованию.

Иоанна тут же резко возразила, заявив, что учение Абеляра осуждено Церковью. А Уильям лишь усмехнулся, когда Джоанна напомнила сестре Ричарда, что настоятелю аббатства Клюни удалось примирить Абеляра со Святым престолом и тот удалился в монастырь, где спокойно дожил свой век. Иоанна не нашлась что на это возразить и отвернулась, словно утратив интерес к беседе.

107

Абеляр, Пьер (1079–1142) — французский философ-схоласт, теолог и поэт.

Тем временем по знаку короля танцовщики-греки исчезли и на середину зала вышел стройный белокурый юноша с лютней в руках. Сидевший рядом с Уильямом Робер де Сабле шепнул ему, что перед ними — Блондель, любимый трубадур английского Льва.

Голос у Блонделя и впрямь оказался ангельский. Перебирая струны лютни, он запел:

Любовь запылает в душе как пожар, В глазах зажигая божественный свет. Но тот лишь достоин принять этот дар, Кто сердцем готов поделиться в ответ. И если отправлюсь в чужую страну, Где славу, надеюсь, добуду себе, Любовь я, как знамя, возьму на войну, Оставив взамен свое сердце тебе.

Гости притихли, внимая пению трубадура. Ричард слушал в задумчивости, подперев ладонью голову, украшенную золотисто-рыжей, поистине львиной шевелюрой. На время пира он снял венец, держался свободно и непринужденно, но в каждом его жесте и взгляде из-под широких каштановых бровей сквозило одно: перед вами — король и повелитель, грозный, могучий, решительный.

Увы, но если Иоанна Сицилийская, столь непримиримая к мусульманским подданным Иерусалимского королевства, имеет влияние на брата, она может настроить его и против Гвидо де Лузиньяна. Остается надеяться, что Ричард сумеет понять, насколько Святая земля отличается от всего, к чему он привык в Европе. А по прибытии в Палестину он и сам убедится в том, что в отрядах князей Антиохии, Бейрута и Триполи немало лучников-мусульман, которые с отчаянной отвагой сражаются за дело крестоносцев, зная, что при случае Саладин никого из них не пощадит.