Льды уходят в океан

Может быть. Плохой сварщик не даст сто восемьдесят процентов плана. Да еще без брака...

И все же, глядя сейчас на Харитона, Петр Константинович не мог сказать, что он восхищается его работой. Предубеждение? Антипатия? Нет, это было совсем другое. Смайдов хотел найти определение своему чувству, но у него ничего не получалось. Только одна мысль была стойкой и не исчезала: «Автомат. Автомат! Человек не должен становиться автоматом...»

Чуть поодаль от Езерского работал Марк. С такой же защитной маской, укрепленной на голове ремешком, с таким же держателем в руках. И движения его такие же быстрые и точные. Все как будто так же, как у Езерского. Но вот после вспышки одной из дуг Талалин неуловимым движением сдвинул маску подальше от глаз и откинул голову назад. Смайдов обратил внимание на его лицо.

Оно было одухотворенным. Петр Константинович не побоялся назвать выражние его лица именно этим словом. Разве художнику чужда одухотворенность? А Талалин в эту минуту был похож на художника. Он рассматривал шов, как творец рассматривает еще не завершенную, но уже полную жизни картину. Чем-то он доволен, что-то ему не нравится. Еще один мазок — еще одно прикосновение электрода к металлу, и тогда все будет хорошо. Мазок — вспышка дуги, мазок — вспышка.

«Он влюблен в свое дело так, как я был влюблен в небо», — подумал Смайдов. Подумал, и от этой мысли ему стало радостно и грустно. Он на миг испытал что-то похожее на зависть к Марку. Правда, он тут же отогнал от себя это чувство: завидовать человеку, который несет такой тяжкий груз?.. Жизнь есть жизнь, и сколько бы радости ни приносил вот такой творческий труд, этого еще мало, чтобы сказать о человеке: «Он счастлив».

А Марк...

Петр Константинович многое знал о Марке. Часть он узнал от самого Талалина, часть от Степана Ваненги, который так однажды сказал Смайдову: «Ты, товарищ парторг, не шибко далеко видишь, однако. На собрании говоришь, что у таких людей, как Марк, впереди только все светлое. И позади только все светлое... А у Марка позади — горя, как снега в тундре зимой. И впереди много горя, пожалуй. Ой-е, как много!..»

Тогда-то Петр Константинович и узнал о Марине Саниной, к которой приехал Марк, о сложных отношениях Людмилы Хрисановой, Марка и Сани Кердыша. Узнал, и обида захлестнула его. Обида на самого себя. Разве только писатели должны быть инженерами человеческих душ? А партийные работники? Или с них меньше спрос? Ведь у каждого молодого строителя есть много такого, к чему можно прикасаться только кончиками пальцев, да и то причинишь боль... Открытие Америки? Нет, истина эта стара, как мир.

«Ты, товарищ парторг, не шибко далеко видишь, однако...» Да, не шибко далеко...

Смайдов крикнул в трюм:

— Талалин!

— Что-нибудь случилось? — спросил Марк, вылезая на палубу.

— Ничего не случилось. Просто так, зашел поговорить немножко. Сядем?

Марк плохо выглядел, это Смайдов заметил сразу. Усталое лицо, усталые глаза. Сказал, глядя в сторону:

— Трудно... Трудно мне, Петр Константинович.

«Поговорим как мужчина с мужчиной, Марк? А если хочешь, как друг с хорошим другом. Я ведь немало прожил, многое повидал...»

Вот так бы и сказать Талалину. Перекинуть мостик и шагнуть по нему навстречу человеку. Пусть обопрется вот об это плечо, оно еще крепкое, поддержит...

Не сказал так. И сам не знает, почему не сказал. Побоялся, наверное, услыхать в ответ: «Это мое личное, не трогайте...» Когда же, черт возьми, уйдет эта болезнь? И уйдет ли когда-нибудь?

Спросил, надеясь, что Марк сам шагнет по мостику:

— Трудно, говоришь?

— Да.

Нет, не шагнул. Может быть, потому, что почувствовал: шатко. Или по другой причине? Парторг есть парторг, он как говорят, призван осуществлять партийное руководство. И разве он обязан выслушивать всякие там жалобы на то, что у кого-то кошки скребут на сердце?

Выдавив на лице улыбку, Марк сказал:

— Но план постараемся выполнить, вы не беспокойтесь, Петр Константинович.

— План?

Смайдов не сразу даже понял, о чем говорит Талалин. Какой план? Ах да, Талалин же беседует с парторгом. Именно беседует. Мы ведь сами «внедрили» эту формулу: «Провести беседу с таким-то товарищем...» Теперь остается спросить: «А как у тебя с партучебой, товарищ Талалин?» Спросить?

Он сказал:

— Эх ты, Талалин! «План постараемся выполнить...» Разве поэтому тебе трудно? Поэтому посерел? Чего молчишь?

«Нет, Смайдов — человек, — подумал Марк. — И зря я с ним так, по-казенному».

— Чего молчу? Долго рассказывать, Петр Константинович. И не знаю, надо ли? Это такое, что...

— Надо, Марк. — Смайдов положил руку на его плечо. — Человек человека всегда поймет. Ты согласен со мной?

— Не совсем. Разные люди живут на земле. И не все они человеки... Иначе...

— Что иначе?

— Иначе легче было бы жить.

— Слушай, Марк, — сказал Смайдов, — давай как-нибудь встретимся вдвоем вечерком и по-дружески потолкуем... Давай, а?

— Давайте, Петр Константинович. Если хотите...

Помимо своей воли Смайдов все время возвращался к мысли о Марке Талалине. Что он ему скажет, когда начнут разговор, которого — в этом Петр Константинович не сомневался — Марк с нетерпением ожидает? «Выше голову, Марк, держись, все будет хорошо». Так? Тогда уж лучше не встречаться. Простая истина: есть общение между людьми посредством слов, а есть общение посредством чувств. Слова сами по себе ничего не значат, если они только слова... Сможет ли он найти в себе такие чувства, которые бы передались Марку Талалину и сняли бы с его плеч хотя бы частичку груза?..

Как-то на пленуме обкома Петр Константинович познакомился с писателем Виктором Родиным. Смайдову приходилось читать его книги, умные, глубокие по содержанию, написанные чистым и простым языком. Было в них много светлого, но все же Петру Константиновичу казалось, что писатель часто искусственно усложняет судьбы людей. «Почему любовь, — думал Смайдов, — обязательно должна нести в себе страдание, почему не показать ее только светлой, ничего другого, кроме счастья, не приносящей? Или писатели с целью все усложняют? Счастье, дескать должно браться с бою, тогда оно будет во сто крат дороже!»

Выйдя из обкома вместе с Родиным, Петр Константинович попросил:

— Если у вас есть время, давайте немножко прогуляемся.

— Хотите о чем-нибудь со мной поспорить? — напрямик спросил писатель.

— Хочу, — признался Смайдов.

И высказал ему свои мысли.

Родин долго шел молча, с любопытством поглядывая на своего оппонента. И вдруг сказал:

— Вы не обидетесь, если я с вами буду до конца откровенен?

— Я только на это и надеюсь, — ответил Петр Константинович.

— Договорились. Так вот, мы, писатели, жалуемся, что плохо знаем партийных работников. Поэтому они, дескать, у нас и не получаются. Кочуют из произведения в произведение дежурные парторги, по-солдатски прямолинейные секретари райкомов и так далее... Я тоже принадлежу к числу тех литераторов, которые жалуются. Но не в этом главное... Как-то мне рассказали об одном секретаре парткома, который не совсем похож на многих своих коллег. Бывший летчик, храбр, как лев, мыслит не только лозунгами. Принципиален, в бой идет, словно на таран, по-настоящему любит людей...