Льды уходят в океан

Но стоило ли пытаться обманывать себя тем, что близость с Полянкой успокоила и притупила взбудораженные чувства? Кому нужен самообман? Не Смайдову по крайней мере. Не из того теста был вылеплен характер бывшего аса Смайдова, чтобы он трусливо от чего-то отмахивался. Будь то что-то серьезное или мелочь...

Черт возьми, может быть, он из мухи делает слона?

Стараясь не потревожить сон Полянки, Смайдов встал и, прихватив с собой папиросы, на цыпочках ушел из спальни. Хотел запереться в своем кабинете, но передумал. Во дворе будет лучше. Там можно побродить, свежесть ночи наверняка остудит горячую голову и — кто знает? — может быть, все станет на свое место...

Ночь — ни зги не видно. Тишина. Даже собак не слыхать. И теней нет, просто густая чернильная мгла, в которую смотришь, как в омут...

— Пьётра!

Смайдов от неожиданности попятился, словно стараясь укрыться в темноте от невидимого противника. Но сразу же успокоился: этим именем его называл только Захар Федотович, отец Полянки.

Значит, старик тоже не спит, бродит в ночи с какимито думами. У него много разных дум, у этого старого таежника. «Дум полная котомка, — говорит иногда Захар Федотович. — На то человеку и башка богом дана, штоб носить в ней разную всячину».

Старик по-кошачьи видит в темноте, видит в ней лучше, чем днем. Вот и сейчас твердо идет к Смайдову, остановился рядом, сказал:

— Спрашивать, чево не спишь, — не стану. Сон, однако, всегда бегит от того, у кого душа ноет. Так?

Смайдов промолчал.

— Коль молчишь — знать, так. — Старик взял Смайдова за руку, потянул за собой. — Идем, Пьётра, на скамье сядем. Поболтаем чуток. Не верь людям, которые бают: тёмна ночь, дескать, только татям сподручна. А я так скажу: тёмна ночь душу человека голубит, ту душу, котора глядеть на свет не хочет. Бывает ведь и так, што солнце не всегда человека согреет, а ночь придет — глядишь, легше стало... Идем, идем, я тут не заблужусь, не боись, Пьётра...

Они сели на скамью, сели так близко друг к другу, что плечи их плотно касались.

— Тишь-то какая, — наконец проговорил старик. — И в тайге не всегда так быват. Там разна зверушка друг другу покою не дает, оттого всякий шебурш получатца. А какой человек слушать тайгу не умеет, то думат, што великая тишь в ней... Так-то, Пьётра...

Захар Федотович на минуту умолк и стал к чему-то прислушиваться. Даже голову чуть-чуть повернул в сторону, чтобы легче было уловить ему одному слышные звуки. И совсем неожиданно спросил:

— Ты, Пьётра, от какой худы смутный ныне? Полянка ту худу сотворила?

Смайдов, никак не ожидавший подобного вопроса, замялся. Сказал, лишь бы не молчать:

— Я ничего, Захар Федотыч. И Полянка ничего. Это вам, наверное, показалось.

— Показалось? — старик невесело усмехнулся. — А я не глазами в человека гляжу, Пьётра, а нутром. Глазами не больно много разглядишь-то. Ты ныне беду затаил, чую я... Велика она, беда твоя? Иль мужска гордость сказать не велит?

— Да нечего говорить, Захар Федотыч, все в порядке у нас... — Смайдов попытался даже засмеяться, но старик плечом толкнул его, хмуро сказал:

— Брось, Пьётра. Ты, чай, не артист, да и я без комедий обойдусь, пожалуй. Беда-то, поди, немала стряслась? Может, вместе распутам?

Петр Константинович почувствовал, как ему стало неловко.

Не хотелось обманывать старика, не хотелось обижать недоверием. Но что он мог сказать ему, если даже сам не в состоянии был во всем до конца разобраться. Пройдет ночь, утром он на все посмотрит другими глазами и, может быть, сам посмеется над своими сомнениями и тревогами. И вместе с ним посмеется Полянка. Она, конечно, скажет: «Как ты мог подумать такое?»

— Никакой беды не стряслось, Захар Федотыч. — Смайдов обнял старика за плечи и долго не отпускал от себя. — Знаете, бывает ведь так: ни с того ни с сего придет в голову дурная мысль, и не отвяжешься от нее, хоть кричи. Вот так и со мной сейчас... Только вы не тревожьтесь, все будет хорошо. Совсем не тревожьтесь, Захар Федотыч, я вас не обманываю.

— А себя не обманываешь?

Захар Федотыч встал со скамьи, постоял с минуту, хотел, видимо, еще что-то сказать, но не сказал. Ушел твердой походкой, будто все видел в этой кромешной тьме, а может, и дальше.

«Окликнуть его? — подумал Смайдов. — Посидеть бы с ним хоть еще немного, просто так посидеть, чтобы скоротать время...»

Не окликнул. И вскоре услышал, как скрипнула дверь.

...Петр Константинович любил своего тестя той особой мужской любовью, когда не столько в словах, сколько в сдержанной искренней заботе проявляются и та привязанность к человеку, которая оказывается сильнее многих других чувств, и глубокое уважение к нему, и скрытое старание оградить от всего, что может отравить ему хотя бы минуту его жизни.

Не всегда было легко со стариком. Нес в себе Захар Федотович тяжелый груз и никто не в силах был ни снять этот груз с его души, ни облегчить. Забудет-забудет старик свое прошлое, а потом оно вдруг опять нахлынет на него, и тогда страшно даже смотреть в глаза этому обиженному судьбой человеку. Диким становйтся его взгляд, и столько в нем появляется тоски и горя, что и вправду лучше уж не смотреть...

ГЛАВА III

1

Родился Захар Федотович в затерявшейся в снегах сибирской деревушке на берегу неширокой, но довольно быстрой речки Комлы.

Вокруг — тайга, непролазные чащобы, зверье. И люди в деревне под стать зверью: угрюмые, мрачные староверы-раскольники, немытые и нечесаные, злые и неприветные. Где-то далеко от Комлы уже давно отпожарила революция, отполыхала гражданская война, а здесь жили так, как всегда. Кому тут какое дело, кто сидит в верхах: царь или Советская власть? Кержакам все — враги, ни о ком они не скажут доброго слова.

Так повелось исстари.

Так учили и детей, и внуков, передавая по наследству незатаенную злобу ко всем властям, ко всему роду человеческому...

Федот Гуляев, отец Захара, слыл в деревне безбожником. И не потому, что не признавал бога, а потому, что утверждал: человек произошел не от бога, а от зверя. И зверем он останется во веки веков, хоть у него и не четыре ноги.

В подтверждение того, что человек — зверь, старик смертным боем бил всех своих близких за малейшую провинность, а то просто и так, чтоб знали силу его медвежьих лап.

Главу семьи люто ненавидели, но еще больше боялись. Рыкнет, бывало, старик на кого-нибудь — и немеет человек, рассудок теряет. Трех своих жен в гроб загнал