Леди, которая любила лошадей

– Не скажу, что меня обижали. Скорее… не знаю, не замечали? Особенно, после появления Натальи. Она была очаровательна. Чудесный ребенок, удивительный просто. И все вокруг о том говорили… и вдруг оказалось, что вовсе не обязательно детям находится в детской, что можно получать сладости не раз в неделю, по воскресеньям, но когда захочешь. Что за капризы не обязательно наказывают и вообще, строгость, она не для всех. Что бабушка умеет улыбаться. И даже смеется, глядя, как ее Наточка корчит рожи. До того я не знала, что такое ревность. И вряд ли это может служить оправданием, как и малый возраст… но… мне так хотелось стать такой, как она, и чтобы меня любили, как любили ее. Или хотя бы обратили внимание. С каждым днем я, сравнивая себя и сестру, приходила к выводу, что никогда-то не буду и в половину столь же очаровательна.

Пальцы коснулись щек.

И скользнули по губам.

– Моя гувернантка называла мое лицо отвратительным. Она говорила, что никогда-то ни один человек не захочет взять в жены женщину с таким лицом. Теперь я понимаю, что она была глубоко несчастным человеком.

И увидев вопросительный взгляд, Алтана пояснила:

– Счастливый не станет издеваться над слабыми. Ему это не за чем. Возможно, она была влюблена в моего отца, а тот, связанный узами брака с особой неподходящей, казался ей несчастным. Но это лишь предположение… главное, что она нашептывала бабушке, что я совершенно не поддаюсь воспитанию. Называла меня маленькой дикаркой. Слишком глупой, чтобы учиться чему бы то ни было. И я верила, что латынь слишком сложна, а французский и вовсе неподатлив. Что в голове моей не способны удержаться цифры… она умела пробуждать во мне злость, а когда та выплескивалась, то шла жаловаться. Ей сочувствовали. Ее жалели. А потом наступил день, когда было решено отослать меня из дому.

Окно выходило на сад.

И вспомнилось, что точно также в матушкином поместье окна зарастали вязью дикого винограда, и это пугало ее, как пугал и сам сад, слишком густой, слишком живой и влажный.

– Мои вещи собрали, сундуки загрузили на подводу, а бабушка сообщила, что, поскольку я определенно не имею ничего общего с Радковскими-Кевич, то отныне не могу использовать их имя. Обо мне, конечно, позаботятся, но и позорить род не позволят.

Тогда она, девочка, ничего-то не поняла, кроме того, что ее отсылают. И расплакалась от страха. И попыталась вцепиться в бабушкину руку, а когда не позволили, то завыла, лишь убеждая старших, что решение принято верное.

– Видишь? – сухой голос до сих пор звучал в ушах. – Мы старались, но сделать из этого… барышню невозможно.

Глава 26

Время текло.

Медленно. Оно представлялось Демьяну тягучим, что липовый мед, и в меду этом застыл он сам, княжич и некромант, который от нынешней ситуации, кажется, вовсе не испытывал неудобств. Развалившись в кресле, он то ли притворялся спящим, то ли взаправду дремал. И лицо его казалось столь умиротворенным, что, право слово, становилось стыдно за свое беспокойство.

– Я так не могу, - Полечка вскочил и, заломив руки, принялся расхаживать. Правда, к Сеньке он старался не приближаться и взгляду с него не спускал. – А если приедет кто?

– Кто? – лениво поинтересовался Сенька.

– Не знаю! Жандармы!

Сенька пожал плечами, показывая, что, мол, жандармы – дело житейское.

– Не переживайте, Аполлон Иннокентьевич, - с участием в голосе произнес княжич. – Вы ведь по сути своей человек обыкновенный, неплохой даже, но оказались в сложной жизненной ситуации. Суд всенепременно это учтет.

– Какой?!

– Высший, полагаю… убивали кого?

– Я?

– Он? – Сенька коротко хохотнул. – А веселый ты, княже, человек. Глянь на него. Он же ж охлыстень, как вот есть, и с тараканом-то не справится. Только и умеет, что перед бабами хвост пушить, как этот… как его…

– Павлин? – уточнил Вещерский.

– Во-во. А как до дела доходит, так сразу и в кусты. Нервическая личность. Матушка его списать думала…

– Меня? – Аполлон Иннокентьевич развернулся и застыл, прижавши руки к груди. – Ты… ты… не говорил!

– А чего мне с тобой говорить? Чай, не приятели… - Сенька сплюнул сквозь зубы. – В последние-то годы от него толку мало… сам вон к зелью своему пристрастился.

– Это от нервов!

– Ага… все от нервов, одна французка^[13] от удовольствия.

– Нет, нет… она не могла… ты все лжешь.

– Сам ты собака брехливая, - Сенька глядел на подельника с откровенною жалостью. – Тебе чего велено было? С девкой обзнакомиться и окрутить? А ты?

– Я… я пытался, - Аполлон затрясся всем телом. И Демьян понял, что и вправду мало в нем осталось человеческого, и что признаки эти вот, дрожащие руки, мечущийся взгляд, губы искусанные, - следовало заметить ранее. А он не заметил.

– Ага… пытался… идиот.

Сенька пристроил пистоль на колене, придерживая его за литую рукоять. Сам же откинулся, оперся затылком в стену и глаза прикрыл.

– Связался с вами на свою голову…

– Расскажи, - попросил Вещерский. И именно, что попросил.

– Так я многого не знаю.

– Чего знаешь… что на конюшнях было? И какое отношение к этому имел Ижгин? – Вещерский поудобнее устроился в кресле.

– Ты лжешь! – Аполлон воскликнул это с немалой уверенностью. – Конечно, лжешь… низкий, низкий человек…

– А то ты высокий, - огрызнулся Сенька. – А тебе, княже, я так скажу. Откудова оно взялось, не знаю, но вот что дрянь редкостная, это да…

– …выдумал, чтобы я начал сомневаться… а я не буду! Не буду!

– Не будь себе, оглашенный…

Некромант шевельнул пальцами, и от простого этого движения по воздуху будто волна прокатилась, которой, правда, кроме Демьяна никто-то и не заметил. А вот Демьяну некромант подмигнул.

– В коробке была, - Сенька поскреб щеку.

– Матушка тебя за это не похвалит, за то, что треплешься, - Аполлон теперь глядел на подельника снисходительно.

– Железная такая коробка, - Сенька растопырил пальцы. – Небольшенькая. А во внутрях еще одна.

– Откуда ты…

– Видел, чай не слепой. Коробку эту, которая железная, давненько привезли… годков этак пять тому. Этот ваш Ижгин. Мне было велено сопроводить. Ну и делать, чего кажут. Я и делал. А что? Я человек простой, без лишнего гонору… эх, княже, грехи мои тяжкие… был честным вором, а стал политическим. И главное что? Главное, прав этот идиёт, все зло от баб.

– Сам ты… - обиделся Аполлон. И нервными пальцами дернул галстук.

– Я ж чего? Сперва думал подмогчи по старой памяти и только-то, а после завертелось одно к одному. И вот теперь сижу да гадаю, повесят меня по суду, аль раньше в землицу положат, про всякую любовь позабывши. Эх, княже…

В голосе Сенькином появилась престранная напевность, и сам он, говоря, слегка покачивался, то влево, то вправо, будто на руках не пистоль держал, а дитё малое баюкал.

– Так вот… после делов последних в Петербургу мне возвращаться не с руки было. Она и предложила, мол, пересиди туточки, заодно и приглядишь, ибо этот ваш… Ижгин еще тем хлыстовином был. В лицо кланялся, а за спиною скалился. Опасный человечишко, подловатый, который гадость сделает не из-за выгоды, но потому как возможность появилась. Да… коробку ту он сам трогать остерегался. Да и вовсе глядел на нее так, что сразу видно было – непростая в ней штукенция. Мне было велено энту коробку с вокзалу и на конюшни привезть, на которых он управляющим значился.