Ледовый десант

— Ты осуждаешь меня, Андрей? — прошептала Маргарита Григорьевна.

Он хотел уже было назвать ее «изменщицей», сказать нехорошие слова и про самого полковника Сильченко. Но вдруг подумал: «Какое я имею право?.. Это ведь ее личная жизнь, ее дело».

— Нет. Может, так вам будет легче на фронте, на свете вообще, — сказал тихим голосом Андрей.

Заруба, увидев, как блеснули вначале злые огоньки в синих глазах Андрея, насторожился. Но, услышав его ответ, успокоился. Обнял за плечи обоих.

— «Юнкерсы» и «хейнкели» полетели назад с переправы обходным маршрутом… Дорогие вы мои пограничники, я пошел в штаб. А ты, Андрей, подожди меня на этой батарее. Как, Маргарита Григорьевна, согласны?

Она кивнула головой, но тут же прошептала:

— Там же похороны.

— Простите…

— Да мы и здесь подождем, под этой вербой, — сказал Стоколос, взглянув на Маргариту Григорьевну.

— Хорошо. Жди меня, Андрей, возле вербы.

Столетняя верба была похожа на поникшую, сгорбленную старушку, которая заждалась кого-то у дороги. Некоторые ветки были обрублены осколками. Одна из них свисала, держась лишь на одной коре. Но и она еще жила, еще трепетали на ней под ветром пожелтевшие листья, как и на других, здоровых ветках.

Из земли выпирали толстые, потрескавшиеся корни, на которые десятки лет садились отдохнуть путники. Сели на них и Андрей с Маргаритой Григорьевной. Андрей прислонился спиной к дуплистому стволу.

— Как Леся? Писала вам? Не встречались с нею? — спросил он дрогнувшим голосом.

— Две недели назад я видела ее в партизанском штабе, под Новой Басанью. Леся собиралась лететь в Ровенскую область, — тихо ответила Маргарита Григорьевна…

— Мы так и думали…

— Кто это мы?

— Я, Колотуха и Живица. Втроем мы остались после форсирования Днепра у артиллеристов.

— Леся полетела к генералу Василию Андреевичу. У них там около восьми тысяч партизан, есть и польские отряды. Радистов надо много.

— И вы ее не удержали?

— Ей хоть кол на голове теши, она все равно будет стоять на своем.

— Да… Как, впрочем, и вы… Можно было бы вам немного поспокойнее место найти, даже на фронте. А вы на плацдарме… — упрекнул Маргариту Григорьевну Андрей. — Не жалеете вы себя обе… А меня простите. Признаюсь вам. Сперва подумал не то, что надо, услышав о ваших отношениях с полковником Сильченко. Однако какой я вам судья и прокурор? Что я понимаю в людских душах, старше моей на два десятилетия? Что было у меня за плечами? Детство на границе, полное тревог. Немного отдохнул от потрясений у бабушки Софии Шаблий, когда учился в восьмом — десятом классах. Потом война. Я четко вижу, что справедливо в жизни, что нет, что прекрасное, что пакостное. Но этого, наверное, мало? В душе человеческой столько оттенков… Виноват перед вами, хотя в глаза и не сказал ни одного плохого слова. Да и вашего теперешнего мужа хорошо знает мой отец, Семен Кондратьевич Шаблий. Оба они последними оставляли Киев. Ваш полковник — сталинградец, первым вышел на плацдарм. Знаю от капитана Зарубы: его уважают бойцы.

Андрей хотел успокоить этими словами Маргариту Григорьевну. Понимал, что сердитый взгляд его очень расстроил ее.

От села мчались, подпрыгивая на выбоинах, «виллисы», газики, трофейные «мерседесы», мотоциклы с колясками — командиры полков и дивизионов возвращались в свои части. Из кабин машин и колясок мотоциклов офицеры посматривали на Стоколоса и Маргариту Григорьевну. Некоторые в знак приветствия махали руками.

— Странно. Слишком быстро закончилось совещание, — удивился Андрей.

— Там не только штаб дивизии, но и армии, — сказала Маргарита Григорьевна. — Что-то решали срочное… А вон и машина Федора Федосеевича.

Она поднялась, быстро пошла навстречу «виллису». Андрей последовал за нею. В открытой задней кабине сидели двое — капитан Заруба и полковник Сильченко. Машина затормозила.

Первым вышел Заруба. Он стал было открывать дверцу «виллиса» с другой стороны, но Сильченко махнул рукой: не надо. Стоколос козырнул. Полковник в ответ на его приветствие сказал:

— Буду с вами откровенным. Захваченный вами лейтенант подтвердил, что командование противника именно этот участок обороны, на котором мы рвемся в наступление, считает основным на киевском направлении. Мы отослали пленного в штаб фронта. Мне кажется, что пленный должен повлиять на решение командования относительно нового наступления с Букринского плацдарма.

Сильченко вдруг сменил тему разговора:

— Где твоя партизанская рация, Андрей?

— В штабе артдивизиона.

— Я как раз и хотел поговорить с начальником связи штаба дивизии, чтобы использовать эту рацию для дела, — обратился к комдиву капитан Заруба. — Но радист, — кивнул он в сторону Стоколоса, — говорит, что его работа на рации не подойдет нашему узлу связи.

— Не знаю нюансов, — признался Сильченко. — Об этой рации в присутствии командующего корпусом спросил майор Добрин и сказал, что рацию надо сдать.

Стоколос нахмурился.

— Правильно. Рацию я сдам, но куда надо. Получил я ее в Москве, в партизанском штабе. Туда и сдам. Рация — мое личное оружие на войне, как и автомат. Пусть она сейчас лежит в сейфе капитана Зарубы. Настанет час, если меня не убьют, я еще полечу с нею на ту сторону фронта. Вот так и скажу майору Добрину, если он лично будет разговаривать со мной. У меня ведь дорога в партизанский штаб только через Киев.

Сильченко приказал шоферу отвезти капитана Зарубу и Стоколоса на позиции артдивизиона и сразу же вернуться сюда, к вербе.

Когда «виллис» уехал и Федор Федосеевич остался вдвоем с женой, неподалеку на позиции зенитчиков загремели выстрелы из винтовок и автоматов.

— Прощальный салют, — сказала Маргарита Григорьевна. — Недавно во время бомбежки погиб лейтенант Бончиков. Вчера только принял взвод управления…

— Вон как… Жалко. — Сильченко склонил голову, помолчал. — Война взяла ни за что ни про что лейтенанта Бончикова. А завтра, во время наступления… — Он обнял жену. — Иди, Маргарита, иди, милая, на свою артпозицию. А я тут посижу над картой, надо обдумать разговор с офицерами в штабе.

Маргарита Григорьевна пошла к зенитчикам.

— Милая. Хорошая. И несчастная на этой войне… — прошептал Федор Федосеевич, глядя ей вслед.

Сильченко сел на потрескавшийся от солнца толстый корень вербы, свисавшей над неглубоким рвом, развернул карту. Глаза остановились на стрелке-указателе с надписью над ней «Киев». Ему вспомнился последний день пребывания в городе — восемнадцатого сентября сорок первого года.

Тогда, помнится, он подумал: кто первым вернется к Днепру — Шаблий или он? И когда?.. Лаяли немецкие пулеметы возле Выдубецкого монастыря. Им вторили орудия и минометы. Фашисты вступили в опустевший Киев. На правом берегу Днепра начался уже счет часам, дням и месяцам вражеской оккупации. Он зачерпнул воду в пригоршню, отхлебнул. А Шаблий лег на песок и пил воду прямо из реки.

Сильченко тяжело вздохнул. «У нас больше сил, чем у немцев, и не можем взять Киев! У нас солдаты такого высокого духа, а мы не можем вырваться из этих оврагов и балок на широкий простор…»

Сильченко оторвал глаза от карты, прищурившись, посмотрел на солнце. Оно уже опускалось к горизонту. Было красным.

«К морозу, — подумал Федор Федосеевич. — Прощай, золотая украинская осень!.. А нам бы сейчас туманов и дождей на ноля Харьковщины, Полтавщины, Черниговщины и Сумщины, засеянные рожью и пшеницей. Эти области уже освобождены от немцев, и люди в следующем году впервые за войну соберут урожай. Туманов бы и дождей на нивы и на погибель войскам генерала Гота, который так вцепился в холмы и пригорки вокруг Букринского плацдарма…»