Легенда о черном алмазе
Шрифт:
– Если кто балуется словами,- строго заметил дед,- я не слышу.
Анке не терпелось вмешаться в разговор, и, вскакивая со ступеньки, она сказала строго:
– Старшой не такой, чтобы обманывать. Ручаюсь!
– Ладно,- согласился Макарыч.- Коль скоро Кудряшка ручается, продолжай.
– Мы все трое - военные,- продолжал Емелька.- Почему военные? Потому, что война расшвыряла нас по дорогам. Есть такая станция - Запорожье. Вокзала я не видел, а название запомнилось. Мы с мамой и сестренкой Верой, ей было четыре годика, ехали в товарном вагоне. Люди говорили, что едем куда-то за Волгу. А жили мы раньше в Никополе: теперь я знаю, что это от Запорожья недалеко. Там, в Никополе, мы простились с нашим батей. Он был военный - кубик в петлице, и ему надо было спешить в свой полк. Помню, как он подсаживал нас в вагон: сначала Верочку, потом меня, а потом заплаканную маму. А Верочка смеялась: у бати были колючие усы, и, когда он поцеловал ее, ей стало щекотно.
Емелька смотрел на реку, странно сжавшись в комок, плечи его перекосились, а зрачки глаз стали огромными.
– Лучше бы, дедушка Митрофан,- тихо произнес Емелька,- про то и не вспоминать.
Дед опустил голову:
– Верно, дружок… Но можно ли забыть?
Они долго молчали, слушая, как мелкая речная зыбь несмело заплескивала на отмель.
– Тогда я остался один,- сказал Емелька.- Где мама, где сестренка Вера - не знаю и теперь. Это я так говорю, что не знаю. А самому понятно, что их нет на свете… Но не верится, не хочется верить… Старушка-медсестра говорила, что в том нашем вагоне мало кто уцелел. А мне до сих пор неизвестно, кто же вытащил меня из-под обломков вагона, из-под горевших досок, из-под покореженного железа. Тог человек определенно жизнью рисковал, а ради кого? Ради чужого мальчишки? Или в панике принял меня за своего сынка?
Анка опять вмешалась в разговор:
– И никакой загадки, Емеля! Оказалась бы я поблизости, думаешь, стала бы спрашивать - чей да кто?
Дед улыбнулся ей:
– Ты хорошая, добрая.
– Что было после Запорожья?
– вслух спросил Емелька у самого себя.- Всего не припомнишь: были станции, разъезды, тревоги, пожары, крики - и тот знакомый, сильный, противный свист. Наш вагон (уже не товарный, а пассажирский) называли госпиталем. На полках разместилось полсотни детей: все раненые, контуженые, обожженные. Был с нами очень хороший доктор Иван Иваныч - он всегда смеялся и шутил, и хорошая докторша - Мария Петровна, тоже веселая и добрая. С ними нам было спокойно и тепло. А на станции Голубовка нас перевели в большое помещение, которое называлось двумя буквами «СВ». Эти две буквы кто-то написал на дверях красной краской, и, если смотреть издали, они как будто светились. В том большом помещении раньше находился магазин. От него остались пустые полки да голодные мыши. Ночами они пищали и грызли деревянный пол. Кто-то из ребят разыскал большого старого кота, но он оказался таким ленивым, что даже не хотел гоняться за мышами. Пришлось нам самим их ловить и подносить лентяю, тогда он соглашался отведать. В те первые дни в Голубовке у нас в «СВ» было очень скучно, а с лентяем-котом стало веселее. Но еще через пару дней все переменилось: шахтеры Голубовки догадались, что эти две красные буквы на дверях означают «сироты войны»… Тогда к нам с утра и до ночи зачастили гости. И словно сговорились - каждый с гостинцем: то рубашонка, то штанишки, то пайка сахара, то ломоть хлеба. Смотрим - уже принесены дрова, растоплена печь, на столе чистенькая скатерть, а за столом усатый дяденька, и в руках у него такая красивая гармошка!
Анка тихонько засмеялась:
– А что же кот-лентяй, сбежал?
Емелька закрыл глаза и развел руками, будто растягивал гармонь.
– И кот сбежал, и мыши разбежались! Они, заметь, водятся, если в доме скука, а если весело - им нету житья. Наш доктор Иван Иванович говорил, что и тот старый дом словно бы обновился, и самые плаксивые наши пацаны в Голубовке голубятами стали. Тут, понятно, шахтеры помогли. А чем? Гостинцами? Или видом своим геройским? Или той расписной гармошкой?
Анка сказала уверенно:
– Гармошка - это вещь!
– Раньше, до Голубовки,- продолжал Емелька задумчиво,- почему-то шахтеры виделись мне черными и злыми. А встретились - присмотрелся, послушал - до чего же славные и добрые они! Тот усач-гармонист меня «товарищем Емельяном» стал называть. А потом еще и «товарищем Емельяном Пугачевым». И не шутил, не смеялся. Бывало, придет к нам в «СВ», поздоровается, усмехнется, каждому в лицо заглянет: «Как жизнь, голуби мои сизокрылые?"Мы дружно ответим: «Порядок!» Тут он еще веселее станет: «Молодцы!» А однажды взял меня за плечи да легко, будто я весь из пуха, приподнял перед собой, усом губы, нос пощекотал: «Как жизнь,товарищ Емельян Пугачев?» Тогда я и сам не мог понять, что со мной приключилось: словно бы летел над землей, как птица, и весело было, и хотелось плакать.
Дед порывисто перевел дыхание:
– Приголубила Голубовка, говоришь?
– Верно,- согласился Емелька.- Хорошо нам было у шахтеров, только жаль - недолго. Громом и пылью фронт со степи надвинулся, а там глядим - танки с крестами на броне объявились. Тогда наша докторша Мария Петровна заплакала, а доктор Иван Иванович сначала прикрикнул на нее, потом
отвернулся и махнул рукой. Вечером вокруг «:СВ» чужие солдаты во всем зеленом забегали, зачем-то повыбивали все стекла в окнах. Они подогнали к нашему крыльцу грузовую машину, посадили в кузов Ивана Ивановича и Марию Петровну и куда-то увезли. На ночь у двери поставили часового. У него был карманный фонарик, так он только и знал, что открывал двери и освещал нас тем фонариком, будто пересчитывал. А потом, видно, с фонариком надоело забавляться: прислушались - не топчется, притих. Тогда я подкрался к двери, тихонько нажал на щеколду, приоткрыл. Солдат сидел на ступеньке и спал, на винтовку опершись. Я шепотом команду подал: «Босиком… по крылечку, за угол дома и… кто куда!» А пацаны и девчонки все соображали: мигом собрались - да юрк на крылечко, да гуськом… гуськом… Утром немцы принялись нас разыскивать. Пятерых или шестерых схватили. Остальные по шахтерским семьям рассеялись. И мне повезло: у доброй старушки на чердаке спрятался. Она мне печеную картошку передавала: последним делилась, что имела. А когда фронт откатился в сторону Лихой и городок притих, будто вымер, спустился я с чердака, хозяюшке спасибо сказал, поклонился и степью, степью, подальше от дорог, чтобы с «зеленышами» не встретиться. Мы так меж собой фашистов называли потому, что у них шинели были зеленые.– И правильно сделал,- одобрительно поддержал Костя.- Подальше от дорог - спокойнее.
Но дед Митрофан не скрыл сомнения:
– А сколько же тебе, любезный, в ту нору было? Ну-ка, давай сосчитаем…
Емелька даже притопнул о ступеньку ногой:
– Что, деда… не веришь?
– Сказано: верь, но проверяй,- строго отрезал дед.- Сколько тебе сейчас? Скоро четырнадцать? Значит, тогда, в сорок втором, только десять стукнуло? И до чего же ты ловок был, ежели все ловушки обошел и ни разу немцам не попался.
Емелька и совсем рассердился:
– Не веришь, дед, не стану рассказывать!
Митрофан подумал и молвил мягко, почти ласково:
Не подымай пос, Емельян,- споткнешься. И потом, товарищ Пугачев, ты же в гостях, а гость хозяину должен быть приятен.
– Извини, дед. Быстро не расскажешь, а зачем тянуть? На станции Соль, под Артемовском, немцы облаву устроили: хватали всех подряд, без разбору - и на вокзал, в эшелон. В товарном вагоне, куда и меня кинули, было человек сорок - и взрослые, и детвора. Кто-то сказал, что повезут в Германию и что возврата оттуда нету. В том вагоне я шустрого мальчишку встретил. «Я,- говорит,- Костя Котиков, а по кличке Ко-Ко, хочешь, подружимся?» - «А чего бы не подружиться?
– ответил я шустрому.- Одному не страшно, а двоим веселей. Давай». Так мы познакомились и подружились. И сразу же решили бежать. Был сорок третий год, наши наступали. Ого, как пылили немцы по всем дорогам, как метались по станциям, по городам…
Емелька умолк и слегка приподнялся на ступеньки, вглядываясь в неясный берег реки.
– Почему притих?
– нетерпеливо спросила Анка.- Я это знаю, но все равно интересно.
Емелька все вглядывался в берег реки.
– Дальше пускай Ко-Ко рассказывает. Мы с ним после того вагона не расставались. А потом и ты к нам прилипла, как смола.
Анка обиделась:
– Подумаешь, как смола! Сам говорил, что третий не лишний.
Дед сказал примирительно:
– Ладно, Кудряшка, он пошутил. Но шутка шуткой, а дело делом. Поэтому хочу спросить вас, голуби, вот о чем: сколько нас возле домика… четверо?
– Конечно!
– подтвердил Костик и, удивленный странным вопросом деда, забыл закрыть рот.- Может, пересчитаем?
Митрофан погрозил кому-то пальцем:
– Я - старый воробей: все вижу, все слышу, все примечаю. Пятеро нас, дружки… Да, пятеро.
Костик поежился, а Кудряшка испугалась:
– Ой, дед, что с тобой?
– Пятый сейчас возле лодки,- спокойно молвил дед.- Кто он? Почему тайком крадется, не объявится?
– Я вижу его,- сказал Емелька.- Вон, вроде бы тень…
Он спрыгнул с крыльца и легкой, неслышной походкой двинулся к берегу. Силуэт человека смутно обозначился на лунной ряби реки. Наверное, тот человек заметил Емельяна, присел, метнулся в сторону от лодки и словно бы растворился в густой синеве ночи.
Минуту или две Старшой постоял у кормы «Нырка», потом вернулся к дому.
– Не понимаю,- сказал он.
– Может, показалось?
– тихонько спросила Лика.
– Разберемся,- помолчав, решил Макарыч.- Все станет на свои места. А теперь, голуби мои, спать.
13
Бессонница. Размышления Анки. Ночная операция. Два камешка. Отвага мед пьет.
Короткой команде хозяина все трое молча подчинились, но уснуть не смогли. Ворочаясь на жесткой подстилке на полу, Емелька все спрашивал себя: «Кто же объявился там, у лодки, и так поспешно, воровато исчез?» Никакого ответа придумать не мог и строил догадки. Прислушиваясь к ровному дыханию Костика, он мысленно позавидовал ему: как это важно - верить, что утро вечера мудренее! Но Костик вдруг пошевелился и спросил напряженным шепотом: