Легенда о любви и красоте

Как оказалось, граф Урбино не оставил мыслей о длительной осаде. На следующий день он явился в торговый ряд и с напыщенным видом протянул Виоле перстень.

Перстенек был простенький, если не сказать убогий в сравнении с теми, что она носила когда-то. Чем носить такое, Виола предпочла бы обходиться вовсе без драгоценностей, не говоря уже о том, что принять подарок Урбино она сочла бы унижением для себя и оскорблением для мужа.

– Я не могу принять вашего подарка, - холодно ответила Виола.

– Это почему же?
– удивился Урбино.

– Я - замужняя женщина, граф.

– Всего-то...
– расхохотался тот.

Виола никак не отреагировала, с досадой думая о том, что граф со своим конем плотно загородили ее лоток от всех возможных покупателей.

– Это только начало, - продолжил граф, по-своему истолковав ее недовольство.
– Я велю купцам и швеям выбрать лучшие ткани для твоих нарядов. Во дворце есть уютные небольшие покои, как раз рядом с моими...

– Мне не нужны ни подарки, ни наряды, ни, тем более, ваши покои, - прервала его Виола.

Урбино снова истолковал ее ответ по-своему.

– Что ж, ты, как я смотрю, добродетельная и верная жена, - громко сказал он, а наклонившись, добавил: - Хорошо, чертовка, получишь перстень и прочие дары вечером. Приходи к южным вратам дворца, мой паж проводит тебя ко мне.

Виола с трудом удержалась от того, чтобы не расхохотаться ему в лицо, понимая, что этим лишь продлит его увещевания и продолжит бесплатное представление, которым сполна наслаждались окружающие.

Ранним утром следующего дня у входа в лачугу раздался топот копыт. В дверном проеме мелькнул уже знакомый коричневый кафтан.

Сборщик податей цепким, ничего не упускающим взглядом окинул внутреннее убранство лачуги и, остановившись взглядом на ее обитателях, принял еще более суровый и официальный вид.

– Горшечник Гвидо, - громко объявил сборщик, пером делая пометку в своем свитке.
– Сообщаю тебе, что ты должен полдуката подушной подати за себя и свою жену.

– Мы все оплатили. Все двенадцать дукатов, - ответил нищий.

– Оплатили двенадцать дукатов, верно. Из них пять - подушной подати, - сверился сборщик со своим свитком.
– И теперь должны еще полдуката.

– За что?

– Подушная подать нынче повысилась и составляет не пять, а пять с половиной дукатов за вас двоих. Стало быть, вы должны еще полдуката.

– Мы все заплатили и ничего не должны. По какому праву вы требуете повышенную подать?
– возмутилась Виола.

– По указу графа Урбино, - недовольно глядя на нее, пояснил сборщик.
– А если учесть, сколько вы извели леса, - при этом он выразительно посмотрел на стол и стулья, - то взыскать следует не пол, а целый дукат.

Виолу охватило бешенство.

– Да будь он проклят, ва...
– шершавая ладонь нищего зажала ей рот, превратив конец фразы в невнятные звуки.

– Давно пора было заткнуть ей рот, горшечник, - осклабился сборщик податей, издевательски глядя на обоих.

Виола в ярости вырывалась из рук нищего, лишившего ее речи и прижавшего головой к своему плечу.

– А то ведь за проклятия в адрес графа не просто выпорют на площади, могут и вырвать язык колдунье, - очень недобро усмехнулся сборщик.
– Хотя, по мне, так жена лучше без языка.

Виола перестала вырываться и сверлила сборщика полными ненависти глазами.

– Ишь ты, глазищи, как у дикой кошки, - усмехнулся тот на прощание.

Сборщик уехал, а Виола, освободившись, наконец, из рук нищего, в сердцах топнула ногой.

– Это не жизнь!

Все ее существо восставало при одном только воспоминании о том, как тяжело было заплатить подать в прошлый раз.

– Где мы возьмем деньги?
– набросилась она на нищего.

– Четверть дуката я отложил. Правда, думал потратить совсем на другое. Ну да ничего, - сказал он, стремясь успокоить Виолу.

Но ее это только взвинтило.

– Ничего?! Ты привык так жить, да?

На мгновение она почувствовала, что снова сказала то, чего говорить не следовало. Но останавливаться не стала.

– Неужели ты не понимаешь - если так будет продолжаться, мы оба умрем где-нибудь в каменоломнях, измотанные непосильной и беспросветной работой?!

Нищий смотрел на нее внимательно и ничего не говорил. На мгновение Виоле показалось, что в глубине этого напряженного взгляда прячется боль.

– Так нельзя дальше жить, - убежденно заявила она. В этом Виола была твердо уверенна. Она лишь не знала пока, что сделать, чтобы ситуация изменилась.

Задумчивая, вернувшись в лачугу, она не сразу поняла, что нищий занят сборами.

– Куда ты собрался?

– Я знаю, где взять деньги. Но меня не будет несколько дней, - ответил он.

Виоле такого ответа было недостаточно.

– И где же?

– Нужно продать мечи, - он показал обмотанные тканью рукояти, торчащие из котомки.

– Куда ты пойдешь?

– В Падую. Туда два дня пути. Здесь их продать нельзя, на каждом герб и отметины.

Виола кивнула, признавая разумность решения. И тут же вспомнила стражников и безуспешно дожидавшегося ее вчера вечером графа Урбино. Видимо, отголоски мыслей отразились на ее лице, потому что нищий сказал:

– Не ходи никуда, пока я не вернусь.

Он протянул ей горсть медных монет.

– Пусть будут у тебя.

– У меня еще есть немного денег, - ответила Виола.

Она сняла с плеч плащ и протянула ему. Поверх рубахи на нем была безрукавка из овечьей шерсти, но было холодно, а он все еще кашлял.

– Не нужно, - сказал нищий.

Виола сердито сверкнула глазами.

– Думаешь, он мне поможет, если ты вернешься больным?

Она набросила плащ ему на плечи.

– Будь осторожен, - сказала Виола на прощание.

Она снова осталась одна. Одиночество пугало Виолу, но она не хотела поддаваться своему страху. Днем она переделала всю уже привычную домашнюю работу, а вечером, усевшись у очага, вновь принялась за шитье. Она шила неспешно, красиво выводя стежок за стежком и стараясь не думать о том, где сейчас нищий. Ей нужно просто ждать. Два дня пути туда, два - обратно. Он вернется самое большее через пять дней.

Но на третью ночь Виола потеряла покой. Ей снились волки, они гнались за нею и рычали, их нечеловеческие глаза сине-зелеными огнями светились в темноте. Виола проснулась с трудом, словно вынырнув на поверхность из глубокой мутной воды, и больше не смогла уснуть до рассвета. Она думала о том, каково нищему с его одной ногой преодолевать такое расстояние, о том, не напали ли на него волки или, хуже того, какие-нибудь грабители. Виола уже убедилась, что он умеет постоять за себя, но видела и то, каких усилий ему это стоило, как тяжело он потом дышал. Впервые в жизни ей стало страшно за другого человека, не за себя. Страшно настолько, что, соскользнув с постели, она встала на колени и сложив ладони, взмолилась: