Ленька-активист

— Знаешь, Лёня, тут такое дело… Из Екатеринослава пришло распоряжение. Губернский детский дом там совсем задыхается: мест нет, да еще дети болеют. Тиф у них обнаружился. И вот теперь они хотят хотя бы часть из них «сбыть» по уездам, распределить по местным приютам, если таковые имеются. Нам, в Каменское, тоже предлагают взять человек двадцать-тридцать. Куда их девать — ума не приложу. Наш-то «пионерский дом» тоже не резиновый. Но, может, что и придумаем. Я вот собираюсь на днях в Екатеринослав, посмотреть, что там за дети, в каких условиях они содержатся, да и вообще, обстановку разведать.

Услышав слово «тиф», страшное в годы Гражданской войны, я поначалу даже растерялся.

— Так, Вера Ильинична, а как так-то? Это нам тифозных, что ли, пришлют? Да они же нам всех позаражают!

— Нет, Леня. Ты не понял. Пришлют как раз здоровых, а сам детдом закроют на карантин.

Немного успокоившись, я начал обдумывать положение, и тут у меня внутри все встрепенулось. Екатеринослав! Губернский центр! Может быть, там я смогу что-то узнать о Макаренко? Или, по крайней мере, о других подобных колониях? Да и у губкомовского начальства на глазах помаячить бы не мешало!

— Вера Ильинична, — сказал я, стараясь, чтобы голос звучал солидно, «по-взрослому», и не дрожал от волнения. — А можно мне с вами? Ну, в Екатеринослав? Я бы тоже посмотрел, как там детские дома организованы. Может, что полезное для нашего отряда почерпну. Да и с детьми бы познакомился, которых к нам пришлют. Помог бы вам выбрать самых… подходящих.

Фотиева удивленно посмотрела на меня.

— Тебе-то зачем это? Дел, что ли, в Каменском мало?

— Мало, Вера Ильинична, — не моргнув глазом, соврал я. — Хочется опыта набраться, посмотреть, как другие работают. Мы ведь только начинаем, а там, в губернии, наверняка уже все налажено. Да и просто, — я немного смутился, — интересно.

Она подумала, потом махнула рукой.

— А, ладно, езжай. Все равно одной скучно. Да и помощь твоя, может, и пригодится. Только учти, поездка казенная, на роскошь не рассчитывай. И харчи свои бери, если есть что!

Глава 4

Поездка в Екатеринослав с Верой Ильиничной обещала быть непростой с самого начала. Пробиться в поезд в те времена было целым искусством, сродни штурму вражеской крепости. Станция в Каменском, да и в любом другом городе, в часы отхода редких, как манна небесная, поездов, превращалась в бурлящий котел человеческих страстей. Выбравшись на перрон, мы увидели уже привычную картину: у каждого вагона — ревущая, напирающая толпа, и измученные чекисты, пытающиеся хоть как-то сдержать этот людской поток.

— Говорю вам, товарищи, вагон переполнен! На крышу и буфера — запрещено! — надрывался у ближайшего вагона молодой чекист. У Веры Ильиничны был с собой «мандат» — поручение на поездку от Фирсова. Но на железнодорожные власти он не произвел никакого впечатления.

— Мест нет, товарищи! — мрачно заявил охранник, кивая на переполненные зеленые вагоны.

Понимая, что церемониться некогда, я решительно взял Веру Ильиничну под локоть.

— Держитесь за меня, Вера Ильинична! Прорвемся!

И мы ринулись в самую гущу. Работая локтями, плечами, где-то пролезая под чьими-то руками, где-то перешагивая через узлы и мешки, осыпаемые руганью и толчками, мы, как два заправских ледокола, медленно, но верно продвигались к заветной двери вагона. Наган, рукоять которого я предусмотрительно выставил из кармана, иногда заставлял особо ретивых отступить. Наконец, неимоверными усилиями, втиснувшись в узкий проем, мы оказались внутри.

Вагон был набит людьми, и скорее напоминал банку шпрот. Духота, смрад от немытых тел, махорки и самогонного перегара ударили в нос. Люди сидели и стояли везде: на полках, под полками, в проходе. Мешки, узлы, бидоны, корзины занимали все свободное пространство.

— Куда прешь, слепой, что ли?! Ноги отдавил! — заверещала на меня какая-то баба необъятных размеров, восседавшая на узле, едва мы оказались в вагоне.

Мы с Верой Ильиничной с трудом нашли пятачок, где можно было хотя бы стоять, держась за поручни. О том, чтобы сесть, не могло быть и речи.

Вскоре наши соседи, компания матерых мешочников, занимавших лучшие места на нижних полках, начали проявлять к нам нездоровый интерес. Особенно их раздражала Вера Ильинична, которая, как «городская» и «начальница», по их мнению, занимала слишком много места.

— Эй, тетка, а ну подвинься! И так дыхнуть нечем, а тут еще вы со своими портфелями! — пробасил здоровенный детина с наглой ухмылкой, толкая Фотиеву плечом.

Вера Ильинична попыталась было возмутиться, ссылаясь на свой мандат, но ее никто не слушал.

— Мандат свой можешь засунуть… ну, ты знаешь куда, — скабрезно ухмыльнулся другой, помоложе, щелкая семечки прямо на пол.

Я понял, что добром дело не кончится. Эти типы чувствовали себя хозяевами вагона.

— Граждане, — вмешался я, стараясь говорить спокойно, но твердо. — Товарищ едет по важному государственному делу. Имейте уважение.

— А ты еще кто такой, щенок, чтобы нам указывать? — Молодой мешочник сплюнул шелуху мне под ноги. — Может, тебе тоже место освободить? На крыше?

Он угрожающе шагнул ко мне. Его дружки одобрительно загудели. Тут что-то нервы у меня не выдержали.

— Что же вы, гадье спекулянтское, думаете, вам все дозволено?! — голос мой сорвался на крик. Выхватив наган, я навел его на ближайшего ушлепка. — А ну, разойдись, пока я из вас решето не сделал! А семечки свои, сам знаешь куда, засунь!

Вид оружия произвел на мешочников отрезвляющее действие. Ухмылки медленно сползли с их лиц. Детина, что больше всех хорохорился, попятился, наткнувшись на своих подельников.

— Тише, тише, командир, чего сразу стрелять-то, — забормотал он. — Мы ж ничего… Мы ж по-хорошему…

— Вот и ведите себя по-хорошему! — отрезал я. — А то разговор короткий будет!

После этого инцидента нас больше никто не трогал. Вокруг нас образовался настоящий вакуум — мешочники отодвинулись от нас на добрых полметра и притихли, стараясь не попадаться мне на глаза. Вера Ильинична смотрела на меня со смешанным чувством удивления и благодарности.

Поезд, наконец, дернулся и медленно пополз, унося нас в Екатеринослав. К счастью, путь был недлинный — до Екатеринослава было всего лишь 35 верст.

Поезд, натужно пыхтя и отчаянно скрипя на стыках, тащился сквозь выжженную солнцем украинскую степь. За окном мелькали унылые пейзажи: потрескавшаяся, серая земля, редкие, пожухлые перелески, приземистые, беленые хаты с соломенными крышами, дымки над которыми тут же рвал на куски горячий, сухой ветер. Вагон, набитый до отказа людьми, их узлами, мешками и нехитрым скарбом, напоминал растревоженный муравейник. Пахло потом, махоркой, пылью и какой-то общей, застарелой безнадежностью.