Ленька-активист
Шрифт:
Глава 7
С тех самых пор началась новая пора моей жизни. Прежде всего, нам действительно выделили два десятка разновозрастных беспризорников, всех до одного стриженных «под ноль» — так в стране боролись с тифом. Одетые в одинаковую казенную одежду, худые, с испуганными или злыми, волчьими глазами, они поначалу дичились и нас: «администрацию», и беспризорников — старожилов. Но потом, видя наше доброжелательное отношение, немного оттаяли, начали знакомиться с прежними обитателями коммуны, переговариваться, смеяться. Первой задачей для них стало устройство двухъярусных нар — хоть занимаемый нами заводской склад и был достаточно просторен, но я думал о зиме. Протопить такое большое помещение будет невозможно, придется выгородить сравнительно компактную часть, и устроить в ней печку.
Вот что еще интересно — когда адреналин не бушует в крови, и эмоции не переполняют меня, я способен действовать вполне разумно и думать наперед. Но стоит лишь им «взять верх» — и мои поступки позже самого себя начинают шокировать. Заметку в уме я себе об этом сделал, но как с этим бороться и стоит ли, ведь гормоны влияют на общее развитие тела, не знаю.
Сразу выяснилось, что дело плохо. Среди «екатеринославских» сразу выделялся один парень, самый старший, лет четырнадцати — пятнадцати на вид. Звали его Гришка, по кличке «Крюк» — за большой, крючковатый нос и какую-то мерзкую, хищную ухмылку, не сходившую с его лица. Он был крепким, жилистым, с наглыми, бегающими глазками и повадками матерого уличного вожака. Вокруг него тут же сгрудились еще двое таких же «отчаянных», взявшие на себя роль его верных «шестерок».
Я сразу понял, что с этим Крюком у нас будут проблемы. Он и в екатеринославском детдоме, как потом выяснилось, был «заводилой», держал в страхе всех младших, отбирал у них еду, заставлял на себя работать.
Так оно и вышло. Очень скоро Крюк попытался установить свои порядки. Работать он и его дружки категорически отказывались, целыми днями слонялись без дела, задирали других ребят, воровали еду из общего котла, отнимали у младших последние куски хлеба. На все увещевания Ивана Евграфовича, нашего «старшего товарища», они только нагло ухмылялись и огрызались.
— А чего это мы должны работать? — бахвалился Крюк, развалившись на нарах. — Мы — не простофили какие-нибудь. Пусть другие пашут, а мы будем жить в свое удовольствие. И кто нам что сделает?
Терпение наше лопнуло через несколько дней, когда Крюк со своими прихвостнями избил Митьку, нашего первого «пионера», за то, что тот не захотел отдать им свою порцию каши. Тот прибежал ко мне, плача и размазывая по лицу кровь из разбитого носа.
— Ну все, Крюк, доигрался, — сказал я мрачно, сжимая кулаки. — Пора тебе показать, кто в доме хозяин.
Мы с Гнаткой и Костиком, которые за последние месяцы благодаря моим тренировкам и своему упорству неплохо освоили азы самбо, подошли к Крюку, когда тот, развалясь на нарах, хвастался перед своими дружками очередным «подвигом».
— А ну, вставай, герой, — сказал я спокойно, но так, что у Крюка мурашки побежали по спине. — Поговорить надо.
Он было попытался огрызнуться, но, увидев наши мрачные, решительные лица, явно немного струхнул.
— А чего это ты?.. — пробормотал он, лениво слезая с нар и пытаясь «форсить», сохранить остатки своей наглости.
Но мы не стали с ним вести долгие разговоры. Я сделал обманное движение и бросил через себя. Через мгновение Крюк, не ожидавший такого быстрого и техничного нападения, уже лежал на полу, а мы втроем крепко держали его, выкручивая руки. Двое его дружков, увидев, как быстро и легко мы расправились с их вожаком, даже не попытались прийти ему на помощь, а только испуганно попятились.
— Ты чего, комиссар, дерешься, — жалобно завизжал тот, но я не стал тратить время на лишние объяснения.
Мы оттащили извивающегося и вопящего Крюка на середину двора, где уже собрались все наши «пионеры», с любопытством и страхом наблюдая за происходящим.
— Знач так, слушайте все! — громко сказал я, обращаясь в основном к новеньким ребятам. — С сегодняшнего дня в нашем «пионерском доме» устанавливаются новые порядки! Никакого воровства, никакого хулиганства, никакого издевательства над младшими! Все будут работать, все будут учиться, все будут жить по нормальному, по-товарищески, помогая друг другу! А кто не согласен, кто хочет жить по старым законам, — я выразительно
посмотрел на Крюка, — тому здесь не место! Еще раз услышу, что ты кого-то щемишь — отп**жу так, что дружки не узнают! Пшел работать, падаль!«Шестерки», опасливо косясь на меня, бросились помогать своему поверженному лидеру.
— Слухай, Грицько, у його нахан есть! — испуганным тоном буркнул один из них.
— Да-да, а еще у «його» имеется указание товарища Сталина стрелять таких как ты, без предупреждения, — нехорошо улыбаясь, добавил я.
На следующий день пришлось устроить общее собрание коммуны.
Я подробно объяснил им наши правила: работа наравне со всеми, участие в общих делах, учеба (с сентября беспризорников собирались отправить в «единую трудовую школу», ту самую, что еще не окончил я сам), взаимопомощь, честность. Никакой махорки, никакого самогона. И главное — категорический запрет «дедовщины», никаких «паханов» и «шестерок». Все равны.
Наглого Крюка мы «поставили на вид». Его проступок был разобран на общем собрании, ему было вынесено строгое предупреждение. Он, конечно, затаил злобу, пытался саботировать работу, отлынивал, подбивал других на неповиновение. Но мы были к этому готовы. Мы просто перестали давать ему еду. Наш главный принцип — «кто не работает, тот не ест» — действовал безотказно. День, два, три Крюк хорохорился, пытался что-то отнять или украсть, но его быстро ловили и наказывали — дополнительной работой или лишением ужина. Удивительно, но вскоре все дети, словно почувствовав, за кем тут сила, буквально начали чморить бывшего заводилу. На четвертый день, поняв, что его бунт провалился, и что никто его здесь жалеть и кормить задаром не собирается, он попросту исчез. Собрал свои немногочисленные манатки и сбежал. Куда он подался — мы не знали, да и не очень-то интересовались. Скатертью дорога.
Двое его дружков, оставшись без своего лидера и увидев, что мы настроены решительно, быстро присмирели и постепенно влились в наш коллектив. Конечно, не все шло гладко. Были и ссоры, и драки, и мелкое воровство. Но мы терпеливо, шаг за шагом, прививали им новые правила жизни, учили их уважать друг друга, ценить труд, стремиться к знаниям.
И я видел, как постепенно меняются эти дети, еще недавно дикие, озлобленные, не верящие никому и ничему. В их глазах появлялся интерес, любопытство, надежда. Они начинали улыбаться, смеяться, играть. Они становились похожи на обычных детей.
И это было самой большой наградой за все наши труды и заботы. А впереди нас ждали новые вызовы, новые трудности. Но я знал, что мы справимся.
Пролетело еще два месяца, знойное жаркое лето сменилось столь же жаркой осенью. Урожай на наших огородах, несмотря на все наши старания, на самодельные навесы от солнца и почти ежедневный полив водой из Днепра, оказался, как и предсказывали старики, весьма скудным. Картошки выкопали мало, да и та была мелкая, как горох. Причем слово «выкопали» не очень-то подходило к ситуации — на жаре чернозем буквально окаменел, так что бульбу и корнеплоды пришлось буквально вырубать заступами и топорами! Морковь и свекла уродились получше. Неплох оказался урожай цибули и чеснока. Но больше всего порадовала капуста, которую мы особенно тщательно поливали. Она уродилась на славу — большие, тугие кочаны обещали нам хоть какое-то подспорье на зиму. Да только вот грядки наши никак не были рассчитаны на ораву в два десятка человек, присланную из Екатеринослава! Тут мы не могли обойтись без поддержки ревкома. А между тем, как раз с этой поддержкой дела шли все хуже. Хлеб по карточкам выдавали с перебоями, да и тот был низкого качества, с примесью отрубей. Чай исчез совершенно: вместо него в нашей семье (да и по всей стране, пожалуй), начали заваривать «чай» из сушеной моркови. Цены на подпольном рынке взлетели до небес, и немногие могли позволить себе купить даже мешок картошки или пуд муки. «Пятаковские» деньги стремительно обесценивались; в воздухе витало предчувствие тяжелой, голодной зимы. А главное — наше снабжение со стороны Каменского ревкома становилось все скуднее. Кроме муки, нам иногда давали еще гречку и селедку, причем последняя из-за жары выдавалась «ржавой», источавшей скверный запах. Вера Ильинична Фотиева, курировавшая нас от наробраза, только разводила руками — в городе не было лишних продуктов даже для официальных детских учреждений.