Ленька-гимназист

Появление хозяев лавки вызвало настоящий взрыв гнева.

— Уу, ворожина лютый! — раздались из толпы голоса. — Всех в свою кабалу взял!

Из толпы вдруг выбежала здоровая тётка в вышитой малороссийской рубашке и паневе. Ее выпуклые черные глаза были люто и решительно устремлены на несчастную семью. Она широко, по-мужски, расставила толстые ноги и погрозила им кулаком.

— А, жидовские морды! — закричала она пронзительным, базарным голосом. — Пряталися, да! Думалы, ми не знайдемо? Ничего, хлопчики наши родные вас всех переловят! На столбы их, родненькие, ласкаво просимо!

Я как загипнотизированный смотрел на происходящее. Вот сейчас они убьют эту женщину, а пожалуй что и детей… Что делать?! Страх парализовал тело, но одновременно в груди закипала какая-то незнакомая мне, палящая ярость. Я вдруг отчетливо понял, что ненавижу эту гогочащую мразь, ненавижу так, что с удовольствием выкатил бы в переулок «максим» и положил бы их всех на месте.

Но «максима» у меня нет.

И тут женщина, мать этих детей, извернулась с нечеловеческой силой пронзительно закричала что-то на идиш и зубами вцепилась в руку одного из конвоиров.

Тот взвыл, согнулся, выронив нагайку. Второй замахнулся прикладом винтовки. Все буквально на секунду обернулись на шум. И этого оказалось достаточно.

Дети, как затравленные зверьки, метнулись в темный проулок между сараями.

Я — за ними. Костик и Гнашка рванули за мною.

В два счёта мы догнали бегущих детей.

— Падайте! Мертвыми прикиньтесь! Быстро! — прошипел я, толкая их на пыльную землю. Оба, в ужасе оглянувшись на меня, безропотно рухнули. Я наклонился и сделал вид, что изо всех сил пинаю их ногами.

В проулок, тяжело дыша и ругаясь, ввалились два григорьевца. Нагаек у них уже не было, зато в руках были винтовки.

— А ну, стой, пацан! Куди жиденят див? — рявкнул один, целясь в меня.

Я выпрямился, пытаясь казаться старше и злее.

— Дяденьки, а дайте мы сами их замочим! — выплюнул я слова, в отчаянии понимая, что правильная русская речь может возыметь на этих пьяных уродов обратный ожидаемому эффект. — Так сказать, по-нашему, по-народному?

Но на помощь мне пришел Коська.

— Та ось вони! Догнав гаденят! — и презрительно пнул ближайшего ребенка. — Сами нарвались! Шустрые, стерво! Можна, дядьку, я йих сам?.. А то у вас, мабуть, дила поважнише э?

Они недоверчиво переглянулись, посмотрели на дрожавших в пыли детей.

— Тю! Херой! — хмыкнул второй, сплевывая. — Ишь, управился! Та ну йих к бису. Ходимо, Миколо, там роботи повно.

Они опустили винтовки и, махнув рукой, выбрались из проулка.

Я подождал, пока топот их сапог затихнет. Сердце стучало так, что отдавало в ушах.

— Вставайте… — шепнул я детям. — Живо! За мною!

— Лёнька, тикаемо! Зарубають! — откуда ни возьмись рядом материализовался Гнатка, бледный, с перекошенным лицом. Он схватил меня за рукав и потащил за собой в кусты у насыпи.

Мальчик и девочка поднялись, трясясь как осиновые листочки. Их огромные темные глаза были полны невыразимого ужаса.

— За мною, кажу! Бегом!

И мы побежали. Дворами, переулками, огородами, прячась за сараями и заборами, пока наконец не достигли нашего дома.

Мать встретила нас на пороге. Увидев детей, она все поняла без слов. Лицо ее стало строгим, но в глазах блеснула жалость.

— Лёня! Откуда ты?! Господи, сироты, никак? Бакалейщика дети? Та шо ж це робиться на белом свете… Давайте внутрь, скорее покуда никто не видел! Как звать то вас?

— Дора! — тихонько ответила девочка. — А это мой брат, Наум. Нюся.

Мать впустила нас, заперла дверь на тяжелый засов. Усадила детей на лавку, сунула им по кружке воды и откровенно расплакалась.

— Мама, не плачь! — произнёс я, тихонько трогая ее за плечо и даже не осознавая, как легко и естественно для меня оказалось назвать матерью эту малознакомую мне женщину. — Всё же хорошо, никто нас не преследовал…

— Тебе легко рассуждать, Лёня. А харчей где набрати на таку ораву? И так юшкой пшенной давимся… А отец что скажет? Ох, Лёня, Лёня… Своей головы не жалко, так хоть нас пожалел бы…

Вечером вернулся отец. Заметив чужих детей, нахмурился. Когда мать шепотом рассказала, в чем дело, — побагровел.

— Ах ты ж, паршивец! — рявкнул он, вмиг забыв про усталость. — Головы-то совсем нема?! Ты что тут удумал?

Яшка тут же заревел в углу.

— А ну, говори! А ну как дознаются, что мы жиденят тут прячем?! Ты понимаешь, что любой нас может выдать, ЛЮБОЙ? У нас дети малые! Что мне, всю семью пустить под нож из-за твоего дуроломства?! Вон их! Убирай куда хошь! Сейчас же!

— Да куда же им идти? — голос у меня дрогнул. — Зарубают же! Там всю семью их… при мне… Вот и Коська с Гнашкой видели тоже!

— Молчать! — прикрикнул отец. — Не твоё это дело, малой ище! В политику он полез! Вояка выискался! Вон, я сказал! Веди, куды хошь!

— Некуда им идти! — почти выкрикнул я.

Отец заходил по комнате, зло отдуваясь. Потом резко остановился.

— Не знаю, как. Не знаю куда. Но их тут быть не должно. Прямо сейчас! И ты… и ты — вон! Иди, куды хошь! А до нас не суйся, пока эта сволота в городе!

Я опешил. Он выгонял не только чужих детей, но и меня? В ночь? Под пули?

— Отец! — взмолилась мать. — Та что ж ты баишь?! Лёнька ж хворый еще! Да куды они пойдут?!

— Молчать! — гаркнул Илья Яковлевич. — Не видишь, что может случиться? Узнают эти, что жидов прячем — всех порешат! Немедля отсюда всех! Всех троих! А ты, — он обернулся ко мне, багровый, трясущийся от гнева, — другой раз думай, что на себя возлагаешь!

Отец был неумолим. Страх за собственную жизнь и семью оказался сильнее жалости. Делать было нечего: взяв дрожащих детей за руки, я молча пошел к двери. Мать плакала у печки, Яшка ревел, Вера испуганно смотрела на нас.