Ленька-карьерист
Шрифт:
Мне досталась небольшая, метров, наверное, двенадцать, комната на четвертом этаже. Наверное, при проклятом царизме это был один из самых дешевых «нумеров»; но после общежития и съемной коморки она показалась мне царскими хоромами. Особенно поражал высоченный, метра под четыре, потолок с остатками тронутой желтыми потеками лепнины. Большое окно, тоже очень высокое, выходило не на шумную Тверскую, а в тихий внутренний двор-колодец, отчего в комнате всегда царил легкий полумрак. Пол был из старого, но добротного дубового паркета, уложенного «елочкой» и скрипевшего под ногами почти в любом месте, выдавая каждый мой шаг. Стены были оклеены простенькими явно не первой свежести бумажными обоями в мелкий цветочек, и тоже давно ожидали милосердной руки отделочника, что прервет их затянувшийся бренный путь. Из мебели здесь имелась железная кровать с панцирной сеткой и комковатым ватным матрасом,
Радовало наличие центрального, водяного отопления: под окном располагался массивный чугунный радиатор-гармошка, который зимой то еле теплился, то раскалялся так, что к нему нельзя было прикоснуться. Ни о какой ванной комнате, конечно, и речи не шло: удобства — общий туалет и умывальник с холодной водой — находились в конце длинного коридора; горячая вода оставалась доступна лишь в городских банях. Но все равно, свои четыре стены, свой ключ, возможность закрыть дверь и остаться одному — по тем временам это было абсолютно немыслимой роскошью.
Но самым интересным в «Пятом Доме Советов» были, конечно, не бытовые условия, а соседи. По большей части тут селили не особо ответственных работников — в основном здесь жил технический персонал, то, что в мое время называется «офисный планктон». Но бывали и исключения, и я, проходя по коридору к себе, иной раз сталкивался с людьми, чьи имена были слишком хорошо известны мне из будущего.
Буквально через несколько дверей от меня жил мой непосредственный начальник — Николай Иванович Ежов. Я узнал его сразу, хватило одной встречи, — невысокий, подвижный, с цепким, пронзительным взглядом. Тогда, в 1929-м, он был лишь одним из руководителей Орграспредотдела, и, конечно же, никто и представить не мог, что этот скромный аппаратчик через несколько лет превратится в «железного наркома» и олицетворение Большого террора. Он всегда здоровался первым, сухо, но вежливо, и в его глазах я всякий раз видел холодное, оценивающее любопытство. Он явно пытался понять, что я за фрукт и чьим протеже являюсь.
Но, встретить Ежова в Пятом Доме Советов было вполне ожидаемо. А вот когда я увидел тут Бухарина, то, прямо скажем, оторопел. Пару раз столкнувшись на лестнице с усталым немолодым человеком с профессорской бородкой, я не сразу узнал его — настолько он изменился. Да и мог ли я предполагать, что «сам» Бухарин вдруг окажется здесь, среди партийной «мелочи»? Но это было именно так: снятый после разгрома «правого уклона» со всех постов, выселенный из кремлевской квартиры, и, наконец брошенный женой, он проживал теперь в такой же как у меня, разве что — чуть более просторной квартире. При встречах он выглядел уставшим и осунувшимся, но всегда приветливо кивал. Глядя на него, я думал о том, какая ирония судьбы — жить под одной крышей с человеком, который через несколько лет подпишет тебе смертный приговор.
Итак, я достиг вожделенной работы в ЦК партии. Казалось — живи и радуйся. Но в действительности моим первым и доминирующим чувством стало глубокое разочарование.
Вся моя работа в Орграспредотделе напоминала погружение в бумажный океан. Каждый день Ежов или один из его помощников подкидывали мне новые папки: личные дела работников Наркомпроса, жалобы на секретаря райкома из-под Тулы, списки кандидатов на выдвижение в Наркомземе. Я послушно готовил справки, сверял анкеты, писал характеристики. Это была полезная школа, я узнавал внутреннюю кухню аппарата, но с каждым днем все отчетливее понимал: меня засасывает болото рутины. Я превращался в обычного кадровика, в то время как мои настоящие цели были совсем в другом.
Сталин дал мне поручение курировать ЭНИМС. Пусть не прямо, но его совет был как раз после моего предложения об ЭНИМС с посылом, чтобы я его сам здесь и реализовывал. Но на практике это тонуло в текучке. Я не мог заниматься стратегическим проектом, тратя по десять часов в день на разбор кляуз и проверку биографий. Ежов, казалось, намеренно заваливал меня работой, не имеющей отношения к науке и технике. Он либо проверял меня на прочность, либо просто использовал как очередную рабочую лошадку, не вникая в суть моих интересов. Ждать, пока он сам вспомнит о поручении вождя, было бессмысленно. Нужно было действовать.
Вечером, в своей комнате на Тверской, я сел за стол и написал короткое, но емкое письмо. Адресат — товарищ Сталин.
Глава 13
«Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович!» — вывел
я сакраментальную фразу и задумался. Не копаю ли я сейчас себе яму? С Ежовым и так отношения не ахти, а после этой кляузы на всех попытках наладить рабочее взаимодействие будет окончательно поставлен крест. Конечно, черт бы с ним, с Ежовым, — без санкции Хозяина он все равно мне ничего не сделает, даже когда станет наркомом НКВД, а без сталинской поддержки меня непременно съедят и так. Вопрос в другом — в ВКП (б) не принято кочевряжиться, воротя нос от одних поручений и выпрашивая себе другие. Вот не принято, и всё тут! Куда партия (в лице вышестоящих товарищей, конечно же) тебя направит — там и изволь служить трудовому народу. Зашлют из Москвы за полярный круг — не жалуйся, прими партийное задание как должное и с честью неси белым медведям свет коммунистического будущего! Так что это мое письмо можно трактовать как проявление неуважения и зазнайства.Но что поделать? Ведь я не такой как все, я очень даже особенный, потому что прекрасно знаю, что ждет нас в будущем. По многим направлениям. И это мое знание способно помочь избежать ошибок и «срезать углы», где только возможно. А если меня будут использовать как самого обычного инструктора орготдела ЦК — толку с этого будет мало. Много меньше, если я просто пойду по хозяйственной части. Этих инструкторов используют в хвост и в гриву, на самых разных направлениях. Подбор кадров, составление характеристик, назначения и перемещения партийных работников, проверка исполнения решений ЦК на местах, разбор жалоб и конфликтов — чего только не взваливают на инструкторов ЦК! И, несмотря на скромное название должности, инструктор ЦК обладает огромной властью, особенно в командировках, когда инспектирует состояние дел «на местах». Его приезд куда-нибудь в губком всегда событие чрезвычайной важности: ведь для местного руководства он является прямым представителем Сталина и ЦК, этаким «флигель-адъютантом Его Величества». Секретарь обкома, который в своей области был полновластным хозяином, перед инструктором ЦК должен отчитываться, объясняться и с трепетом принимать его указания, а негативный отчет инструктора может стоить местному руководителю не только карьеры, но и свободы. Поэтому инструкторов боятся, им стараются угодить, показать дела в лучшем свете.
Да только мне все это неинтересно. Не хочу быть простым проводником сталинской воли, хочу сам влиять на ход дела в тех сферах, где могу принести наибольшую пользу.
А значит, письму быть. Только надо предельно аккуратно донести мысль, что я могу быть полезен именно на узком, специализированном участке партийного контроля за наукой и техникой, а не считать удои и трудодни.
Еще раз все взвесив и глубоко вздохнув, я продолжил:
'Выполняя Ваши указания, я приступил к работе в аппарате Орграспредотдела ЦК. Однако текущая работа по общим кадровым вопросам отнимает все время и не позволяет в полной мере сосредоточиться на порученном Вами направлении — партийном кураторстве научно-технической сферы и, в частности, на организации ЭНИМС.
Прошу Вас разрешить мне сконцентрировать свою деятельность исключительно на этом участке работы, освободив от прочих обязанностей. Считаю, что создание собственной передовой школы станкостроения и, шире, школы советского конструирования является задачей первостепенной государственной важности, требующей самых квалифицированных кадров и полного погружения в проблематику.
С комприветом, Инструктор Орготдела ЦК ВКП (б) Л. И. Брежнев'.
Закончив, я еще раз перечитал письмо. Нет, я не жаловался на Ежова — в сущности, он делал то, что положено. Но я констатировал факт неэффективного применения моих способностей и просил уточнить приоритеты. Да, это был рискованный ход — я, по сути, просил для себя особого положения. Но я очень надеялся и ставил на то, что для Сталина реальное дело важнее формальной субординации.
Примерно через неделю меня вызвали к Сталину. На этот раз я шел в его кабинет уже не как проситель, а как сотрудник аппарата.
Он сидел за своим знаменитым столом, заваленным бумагами, и курил трубку.
— Ну что, товарищ Брежнев, — сказал он, указав мне на стул, — нравится вам у нас, в ЦеКа?
— Работа нужная, товарищ Сталин, — дипломатично ответил я. — Но думаю, я способен на большее.
Он усмехнулся в усы.
— Ви правы, товарищ Брэжнев. Перебирать бумажки — это важно. Но есть дела поважнее. Ви выдвигали идею насчет конструкторских бюро, насчет своей школы станкостроения. Хорошая идея. Партия ее поддерживает. Но идею мало выдвинуть, ее надо воплотить. А для этого нужны люди и организация.