Лес шуметь не перестал...

Но его никто не услышал. Все сразу поднялись и, прощаясь с Григорием, с громким говором стали расходиться.

— До вечера, Григорий Константиныч, — сказал лесник Дракин, держа за ошейник большого рыжего пса, все время спавшего у его ног. — Ты уж нас прости, теперь частенько будем наведываться.

— Заходи, заходи, — ответил Григорий, подавая ему руку. — В баню вместе пойдем.

Лабырь намеревался удержать Пахома, показывая на бутылки, но тот только махнул рукой:

— Не слышишь, скотину гонят. Надо стадо собирать.

— Ты погоди, — крикнул ему и Григорий.

— Я приду, только выгоним, — ответил Пахом.

Григорий вышел проводить друзей, а Марья, схватив подойник, заторопилась во двор. Сваты, Лабырь и старик Канаев, остались вдвоем. В избе как-то сразу стало тихо. Пахло табачным дымом, на полу валялись истоптанные окурки. На конике, одетый и обутый, спал Петька.

Проводив друзей, Григорий остался на улице возле своей избушки, наблюдая знакомую с детства картину пробуждения села. Со дворов хозяйки торопливо выгоняли скотину. Женщины молча кланялись, с любопытством поглядывая на него. Многих Григорий не узнавал: за четыре года из девчонок они стали взрослыми женщинами, а из детей превратились в девушек. Вот идет высокая стройная девушка, она еще недавно надела белую рубаху [8] . У нее толстая коса с голубыми лентами. Было что-то знакомое в ее овальном лице и в черных черемуховых глазах. Григорий, как ни вглядывался в нее, вспомнить не мог. А она улыбнулась и сказала:

8

То есть вышла из отроческого возраста.

— Не узнаете, дядя Гриша?

— Лиза! — воскликнул он, услышав ее голос.

Это была дочь Сергея Андреевича. Когда он уезжал, ей было всего лет тринадцать, и бегала она в синей длинной рубахе, а теперь — невеста. Марья, прогоняя мимо свою корову, на ходу сказала:

— Ты бы лег соснуть.

— Пожалуй, не стоит. День уже, — отозвался Григорий. Он еще раз окинул взглядом улицу и направился осматривать усадьбу.

Над Найманом поднималась утренняя заря. Ее свет разливался по цветущим яблоневым садам, вспыхивал на оконных стеклах, алыми пятнами ложился на столбы дыма, стоящие в тихом воздухе над трубами. Если в этот утренний час посмотреть на Найман с Ветьке-горы, селение в синеватой дымке утреннего тумана покажется необыкновенно красивым. Но выглянет солнышко, и Найман опять будет словно большая черная птица, распластанная между двумя лощинами.

Григорий ходил вокруг своего двора, оглядывая покосившиеся сараи, обветшалые крыши, поваленные плетни, широкие проходы в изгороди, кучу гнилых бревен за старым кустом черемухи — на месте, где стояла баня. По бороздам грядок он прошел к колодцу. Вдруг его взгляд задержался на человеке, который шел позади огорода и, казалось, что-то измерял. Григорий узнал Кондратия Салдина. Тот вышагивал на коротеньких, ногах, стараясь дотянуться до рукоятки сажени. Вот он дошел до межи, постоял немного, раздумывая, и начал опять измерять. Григорий заинтересовался и двинулся к нему. Тот не заметил, как Григорий подошел совсем близко.

— А ведь нелегко тебе, Кондратий Иваныч! Погоди, я помогу, — улыбаясь, сказал Григорий.

Кондратий с изумлением взглянул на Григория, попятился от него и сел на изгородь. На лице у него было такое выражение, словно он повстречался с покойником. Он даже провел ладонью по лицу, точно хотел избавиться от наваждения. Его веки с реденькими рыжими ресницами часто замигали. Видимо, он еще не знал о приезде Григория. Однако Кондратий быстро оправился, поднялся и, силясь улыбнуться, сказал:

— Не держат уже меня, старика, ноги. — Он засуетился, залебезил: — Когда изволили явиться? Что же это ничего не давали знать о себе?

Григорий, словно не слыша его, спросил:

— Ты, кажется, что-то измерял? Или это мне показалось?

— Ага, — подхватил Кондратий. — Измерял, точно, измерял. Иду я проулком и смотрю: что ж, думаю, у них усадьба вроде уже, чем у других. Дай прикину, с чего бы это уже. Теперь ведь народ такой: каждый норовит в свою пользу лишнюю борозду срезать.

— Ну, и сколько же вышло? — усмехнулся Григорий.

— Да вроде тринадцать.

— Значит, это тебе только показалось?

— Проулок меня смутил! Уж больно много оставили с краю-то… Да и то сказать: все равно истопчут у проулка — ходят, ездят… Так, значит, вы недавно возвратились?

— Вчера, — коротко ответил Григорий.

— И надолго?

— Навсегда!

— Значит, теперь всякая война закончилась? — спросил Кондратий, глядя куда-то мимо Григория.

— Не всякая, — многозначительно заметил Григорий. — Есть еще с кем повоевать.

— Хозяйство теперь налаживать надо: Вишь, у вас и двор и дом развалились, — сказал Кондратий, пропуская мимо ушей слова Григория. — Лошадку приобрести… Если что надо, я с превеликим удовольствием…

— Благодарю, Кондратий Иваныч, но твоей помощи мне не надо. Уж как-нибудь сам обойдусь.

— От доброй помощи не отказываются, Григорий Константиныч. Между людьми иначе нельзя, надо поддерживать друг друга. И в писании сказано: не оставляй в беде ближнего своего.

— Ну не знаю, как у тебя сказано в писании, а меня вон жена завтракать зовет, — с усмешкой сказал Григорий, увидев у задней калитки Марью.

«Эка старый волк лисой прикидывается!» — думал Григорий, шагая по узенькой тропочке между грядками.

— Ты что же запропал? — встретила его Марья.

Они вошли во двор и на некоторое время задержались перед сараем. Григорий молча привлек к себе жену и, поцеловав ее, шепотом произнес:

— Как ты здесь без меня?

— И не говори… — ответила она, с трепетом прижимаясь к нему.

Откуда-то из сарая выскочил Волкодав и громко залаял на Григория.

— Пошел, проклятый! — крикнула Марья и сказала мужу: — В бане сегодня помою тебя. Иди наруби дров.

Марья и не заметила, как в сутолоке и беготне прошла половина дня. А когда она пришла домой звать мужа в баню, то опять увидела почти полную избу людей. Ей даже стало обидно, что ни поговорить с Григорием не дают, ни наглядеться на него. А тут еще человек пять-шесть напросились с ним вместе в баню. Собралось больше, но спасибо Пахом Гарузов остановил их.

Отправив мужчин в баню, она сбегала к соседке за ведерным самоваром, почистила его до блеска и приготовилась ставить, но спохватилась, что в доме нет сахара. Пришлось собираться в лавку, к Кыртыму. Отвязав старый пулай и доставая из сундука новый, она призадумалась: «А что, если я оденусь по-русски?» В сундуке у нее хранились сарафан и кофта, купленные Григорием еще в год их женитьбы. Марья поспешно сунула обратно в сундук тяжелый пулай и достала сарафан с кофтой. Только разделась, в сенях послышались чьи-то шаги. Марья поспешно юркнула в чулан за голландку. Вошла ее сестра Агаша.

— Фу, пропасть как напугала, — проговорила Марья, выходя из-за голландки. — Я сейчас сбегаю к Кыртыму за сахаром, а ты давай ставь самовар.

— Я не умею.

— Чего там уметь: насыпь углей и подожги, только не забудь сначала воды налить. Достань мне в чулане под лавкой яички, там, в горшке, да сложи в кузовок.

Марья схватила из рук сестры кузовок с яйцами и заторопилась из избы, на ходу наказывая сестре, что делать.

— Ладно, уж сама знаю, — отвечала ей вслед Агаша, принимаясь за дела.