Лес шуметь не перестал...

Первым долгом она налила в самовар воды, как ей наказывала Марья. Налила и удивилась — вода из нижних отверстий хлынула на пол. «Неужто я не туда налила?» — удивленно спрашивала себя Агаша. Взяла еще ведро и на этот раз налила в другое отверстие, вода не потекла. «Вон оно что!» — обрадовалась она. Потом стала набивать самовар углями, да вспомнила про яйца. Вместе с углями она сунула в самовар шесть яиц, больше не поместилось. «Ладно, эти испекутся — еще положу», — решила Агафья.

Так хозяйничала она до прихода сестры.

Глава шестая

Где ни ходит Клемо — плачет,

Где

ни ходит Клемо — печалится… (Из эрзянской песни)

1

Лаврентий проснулся поздно и с головной болью. Вчера ездил на базар, в дальнее село Починки, возил продавать деревянные ложки и разный мелкий товар, вроде иголок и пуговиц. Поездка была неудачной, товар оказался неходовым. Измученный в дороге и недовольный поездкой, он один выпил почти целый кувшин самогону, и теперь у него было такое состояние, как будто объелся гнилых яблок. Лаврентий прошелся по избе, сдавив большими пальцами ноющие виски, лениво поглядел в окно. Улица, покрытая зеленой травкой, еще не успевшей запылиться, жила, как обычно, тихо. Бродило несколько телят, паслись гуси, а перед самыми окнами Лаврентия был привязан чей-то поросенок, который безжалостно ковырял зеленую травку, оставляя за собой зигзагообразные бороздки и черные бугорки вывернутой земли. Лаврентий увидел дочь Орину. Она стояла у дороги с хворостиной в руках, пасла гусей.

— Эй, ты! — крикнул Лаврентий, распахивая окно. — Чей это поросенок? Под самым носом привязали!

Орина подошла отвязать поросенка. Лаврентий обратил внимание, с каким трудом, широко расставив ноги, она нагнулась к низко вбитому в землю колышку, потом, выпрямляясь, одной рукой оперлась на колено, а другую закинула назад, словно придерживая поясницу. «Отчего бы это? — подумал он. — Девушка, а нагибается, словно столетняя старуха…»

— Иди-ка домой! — позвал он.

Лаврентий подошел к ходикам. Вечером забыли поднять гирьку, и они стояли, показывая два часа. Посмотрев на солнце, он перевел стрелку на десять и тронул маятник. И все время думал о дочери: «Здесь что-то не так…»

— Зачем звал, тятя? — спросила Орина.

— Принеси мне квасу, — сказал Лаврентий, внимательно оглядывая дочь.

Она была в широкой синей рубахе, надетой поверх белой, вышитые края которой выглядывали снизу. Дочь показалась Лаврентию несколько полнее обычного, хотя он никогда к ней особенно не приглядывался. Орина быстро вышла в заднюю избу и через некоторое время вернулась с кувшином кваса. «И идет-то, словно спутанная лошадь», — рассуждал Лаврентий.

— У тебя ничего не болит? — спросил он, принимая из ее рук кувшин.

— Нет, — ответила она и вся вспыхнула.

— Спина не болит?

— Спина не болит, только вот поясница немного… — начала было она, но остановилась, покраснев еще больше.

Это не ускользнуло от Лаврентия.

— Мать где? — спросил он.

— На огороде. Мне надо идти помогать ей.

— Погоди.

Орине было не по себе. Под пристальным взглядом отца ее лицо то бледнело, то вспыхивало. На висках и маленьком носу, усеянном веснушками, выступила легкая испарина. Мучительно искала она способ отвести от себя внимание отца. И вдруг вспомнила: сегодня утром у колодца женщины разговаривали о приезде Григория Канаева. Отец мог не знать этой новости.

— Говорят, солдат Гришка приехал, — сказала она.

— Какой солдат Гришка? — спросил Лаврентий, отрываясь от кувшина.

— Да который в солдаты уходил.

— Плетешь чего-то. — Лаврентий опять приложился к квасу.

Сообщения дочери он почти не понял, продолжал пить, тяжело отдуваясь, как лошадь после долгой скачки, и не спускал с дочери глаз. Орина чувствовала, что еще немного — и она не выдержит, свалится прямо на пол. Надо было что-то придумать, отвести его подозрения. Она попробовала еще раз вернуться к своей новости.

— Забыл, что ли, Гришку-то, который сам ушел на войну, Лабыря зять?

— Постой, постой, — остановил ее Лаврентий и поставил кувшин на стол. — Лабыря зять, говоришь?

Орина свободно вздохнула, почувствовав наконец себя вне отцовского внимания.

— Так это Гришка Канаев, — сдавленным голосом, как бы про себя произнес Лаврентий.

По его опухшему от похмелья лицу скользнула тень, оставляя на лбу дугообразную складку и сеть мелких морщинок вокруг зеленоватых глаз. Казалось, он совсем забыл про дочь. Воспользовавшись этим, Орина шмыгнула в заднюю избу.

После кваса Лаврентию стало как-то легче, даже в голове немного прояснилось. Но затихала одна боль, вместо нее пришла другая, посильнее. Лаврентий хорошо помнил, как этот самый Гришка Канаев по какому-то декрету из Москвы повел найманскую бедноту делить земельные участки Артемия Осиповича. Лаврентий до боли сдавил челюсти, складки на его лбу набухли, обозначились резче. Мысли ворочались тяжело, камнем сдирая остатки хмеля. Он так и сидел, облокотившись на стол, когда вошла его жена Анастасия. Она с мокрыми руками и рукавами, засученными до локтей, подошла к полотенцу, висевшему на перегородке возле давнишних фотографий в почерневших рамках. Лаврентий, проводив взглядом ее расплывшуюся фигуру, вспомнил о дочери.

— Знаешь ли, колода ты этакая, что с дочерью? — сказал Лаврентий, вылезая из-за стола.

— С чего это лаешься? Аль мало спал? Дрыхнул бы еще, — вспылила Анастасия, старательно вытирая красные пухлые руки. — Ты за нее в ответе столько же, сколько и я.

— Я-то делами занят, а ты где была?

— Что я, за ней по гулянкам бегаю, знаю, где она бывает и с кем? — сказала Анастасия и вдруг расплакалась, прижимая к губам полотенце.

Ее слезы тронули Лаврентия, он спокойно спросил:

— Давно, что ли, она отяжелела-то?

Анастасия закрыла мокрое от слез лицо полотенцем и, опустившись на лавку, разрыдалась.

— Ты погоди плакать-то, слезами здесь не поможешь, — успокаивал ее Лаврентий. — Надо решить, как быть. Ты у нее не спрашивала, кто это там с ней?

— Она толком-то и сама не знает.

— Не знает, не знает, — с досадой сказал Лаврентий. — Да что у нее, дюжина их была?

— Наверно, этот черный шайтан виноват.

— Васька, что ли?

— Кто же больше, как не он, супостат, прости меня господи.

— Надо расспросить ее как следует да прямо к нему, пока не поздно.

— Ты уж ее не трожь, я сама. Она и так, бедненькая, от людей хоронится.

В окно постучали, послышался женский голос: «Выйдите в лавку!» Анастасия было направилась к ключам, висевшим на гвозде у изголовья широкой деревянной кровати, но Лаврентий остановил ее:

— Ладно, сам выйду, куда ты с мокрыми глазами… Да надень пулай, чего ходишь так?!

Марья Канаева с кузовком в руке ждала под окном. Светлая косынка, повязанная поверх толстых черных кос, и белая кофточка с красивой вышивкой на груди и на рукавах, заправленная в темно-синий широкий сарафан, очень молодили ее. «Эка с радости-то нарядилась, как под венец», — подумал Лаврентий, неприязненно оглядывая молодую женщину.