«Летающий танк». 100 боевых вылетов на Ил-2

Если бы летчики не нарушили положение о посадке самолета вне аэродрома и сели бы, как сам командир, на фюзеляж, то, пожалуй, не выручило бы и заступничество Горлаченко. Дело в том, что по инструкции садиться вне аэродрома надо только на фюзеляж, что обеспечивало безопасность экипажа, но при этом выходил из строя винт, деформировались гондолы шасси и т. д. В этом случае поднять самолет без специального оборудования очень сложно, кроме того, нужен серьезный ремонт. В этом случае весь полк был бы небоеспособен в течение многих дней. Так что фактически командира спас летный состав.

Через несколько дней, встретив меня в коридоре штаба полка, Иван Иванович остановил и, смотря в глаза, вдруг говорит: «Ты не обижайся, что не награждаю тебя, не думай, что забыл. Знаю – у тебя около сотни вылетов, буду представлять на Героя. Ты этого достоин». Слова эти меня не особо обрадовали. Предчувствие говорило мне: Героя тебе не видать и орденов тоже. С последнего награждения прошло уже больше года. Не знаю, зачем он мне это сказал. Может, его слова являлись оправданием за награждение орденом Красного Знамени стажера с Дальнего Востока капитана Новикова, который он получил накануне «блудежки». Новиков выполнил всего четыре боевых вылета и получил столь высокую награду. Нам показалось, что получил он его не столько за боевые вылеты, сколько за уважение к нему, как к дальневосточнику.

Я же в сравнении с ним произвел гораздо больше вылетов, причем летал не рядовым летчиком, а в основном ведущим групп, и был единственным летчиком в полку, летавшим не меньше других и не получившим за зимние бои ни одной награды. В то же самое время штурман полка Карпов при равном со мной количестве вылетов получил два ордена Красного Знамени и орден Отечественной войны 1-й степени. Все свои полеты он выполнял в основном ведомым, за исключением одного-двух, когда водил звено. Я не собираюсь упрекнуть Карпова в том, что он был недостоин наград. Просто хотелось показать, насколько по-разному командование полка подходило к оценке боевой работы тех или иных летчиков.

Разве можно сравнить по результативности (достоверно подтвержденной) все, вместе взятые, его полеты с одним нашим, когда мы с Пятикопом ударили по станции Оболь. Об эффективности этого вылета стало известно от партизан, за что командующий воздушной армией Папивин порекомендовал командиру полка представить нас к награждению, что, кстати, не было сделано. У меня в то время было уже сорок восемь боевых вылетов, а третий орден был мною получен за семьдесят пять вылетов, да и полеты те по сложности не шли ни в какое сравнение с теми, которые выполнялись в конце войны. Пусть это будет с моей стороны нескромным, но мне кажется, что молчать об этом не следует. Что было, то было. Воевали мы не ради орденов, и дело начальства решать, кого и как награждать. Но когда такие вопросы решаются несправедливо, надо понимать, что у человека происходит в душе.

Затронув вопрос о награждениях, замечу, что он в те времена не был так отлажен, как, допустим, в царское время. Одни и те же ордена у нас давались и за боевые дела, и за мирный труд. После появления в середине 1942 года чисто военных орденов положение вроде бы должно было измениться, но этого не произошло – награждали по-прежнему как военных, так и гражданских одними и теми же орденами, причем полководческими награждались и те, кто к боевой работе не имел никакого отношения. До революции такое различие было. Например, орден Владимира с мечами вручался тем, кто имел отношение к боевым делам, без мечей – за мирный труд и другие заслуги, не связанные с боевой деятельностью.

В Военно-воздушной академии им. Ю.А. Гагарина мне не раз приходилось видеть начальника академической библиотеки полковника (фамилии его не помню), прослужившего в армии тридцать лет и за все это время никогда не покидавшего стен библиотеки. На его груди красовались два ордена Красного Знамени и Красная Звезда. Я думал, что он авиатор и получил эти награды за боевые дела. Но когда узнал, что они получены за выслугу лет, то стал смотреть на него иначе. Оказывается, кроме книг да потертых штанов, он ничего опасного в жизни не видел, и награды эти получил за исправно прослуженные годы. Правильно сделали, когда за боевую работу ввели новые награды. Только сделать это надо было раньше, и тогда не было бы по этому поводу всяких анекдотов. Однажды это пришлось почувствовать и мне.

Один из моих сослуживцев, в прошлом летчик-истребитель Герой Советского Союза Г.Л. Цоколаев, смотря на мои колодки с наградами, как-то спросил: «Ты что, на войне технарем, что ли, был?» – «Да нет, – отвечаю, – летчиком-штурмовиком на Ил-2». – «А почему тогда так мало наград? – не унимался он, хитровато посматривая на меня. – Так ли это на самом деле?» Пришлось подробно рассказать ему о себе и летчиках нашего полка, о том, как воевали и награждались. Выслушав меня, он заметил: «У нас в полку летчиков не так награждали». На войне Цоколаев был награжден двумя орденами Ленина и двумя Красного Знамени, поэтому, увидев мои награды, подумал, что я из технического состава.

5 апреля закончилось более чем полуторамесячное пребывание полка на аэродроме Штубендорф, где была так сильно подмочена его биография и «обхезался» (часто употребляемое им слово) сам командир. Обер-Глогау, куда мы перебрались, находился западнее Одера, почти на сотню километров ближе к сердцу фашистского логова Берлину. Перебазирование на новую точку говорило о том, что в скором времени начнется наступление наших войск, которое, скорее всего, будет завершающим этапом войны. Настроение в связи с этим было приподнятое, и каждый, как говорится, молил бога дожить до Победы. Почти неделю мы из-за непросохшего летного поля не летали на боевые задания.

Пользуясь свободным временем, мы с ребятами бродили вокруг аэродрома, знакомясь с местностью. На одной из таких прогулок повстречали группу наших людей, угнанных фашистами в Германию. На попутных машинах они возвращались на Родину. Увидев нас, они спрашивали, нет ли среди нас земляков, как живет страна. Я был удивлен, что среди них было немало молодых мужчин. Они выглядели здоровыми и упитанными. Это говорило о нормальном питании и удивило нас.

Парней с такими свежими лицами мне не приходилось видеть с довоенных времен. Мы поинтересовались, чем они здесь занимались, где работали. Они, словно сговорившись, отвечали однообразно – жили в деревнях, работали на сельхозработах у фермеров. Возможно, так и было. Подумалось – повезло ребятам, не скупились хозяева на питание своих рабов. По их настроению чувствовалось, что возвращались они больше из чувства тоски по родным местам, чем из желания встретиться с родными и близкими. На вопросы, как им жилось и как с ними обращались хозяева, ни один из них не сказал, что плохо. Такие ответы нас буквально обескуражили. Услышанное не укладывалось в нашем сознании. То, что мы узнали, никак не соответствовало нашим представлениям о людях, угнанных насильно в Германию. Были ли они теми, за кого себя выдавали, не знаю.

За пять дней пребывания на аэродроме Обер-Глогау полк не произвел ни одного боевого вылета. 10 апреля пришло распоряжение перебазироваться на новый аэродром Олау, находившийся примерно в 15 километрах от Бреслау. Погода в тот день стояла отличная. Весеннее солнце светило в полный диск. Было хорошо видно, как наша авиация, в который раз после очередного отказа фашистского гарнизона сдаться, всей воздушной армией бомбила город. Участвовал в налете и я. Не думал я тогда, что этот полет будет моим последним боевым вылетом. А перед этим мне предстояло перелететь со старого аэродрома на новый. Во время перелета произошла неприятность, очень напомнившая мне первый боевой вылет, совершенный в Райских Выселках. Командир полка почему-то приказал мне лететь не на своей машине, а взять ее из 2-й АЭ. Не помню, за кем из летчиков она была закреплена, кажется, за Четвериковым.

Причина, по которой пришлось лететь на чужом самолете, стала понятна позже. Дело в том, что предстоящий полет был у меня сотым, своего рода юбилейным. Фактически у меня их было значительно больше. Иван Иванович знал, каким по счету будет у меня этот вылет, и решил сделать для меня сюрприз – выделить по такому случаю одну из лучших машин в полку. Механик самолета старшина Петр Струнин и мотористка Нина Полякова также были одними из лучших. И вот этот механик опростоволосился – не проверил, все ли замки Фэйри закрыты на крышке верхней части капота мотора. Во второй половине разбега, почти при отрыве крышка стала вспухать и встречным потоком воздуха завернулась назад, полностью перекрыв туннель воздухозаборника водо– и маслорадиаторов. Вода в системе охлаждения работавшего на максимальных оборотах двигателя мгновенно закипела. Из расширительного бачка повалил пар. Попадая на остекление фонаря, он покрыл его матовым налетом, через который ничего не было видно.