«Летающий танк». 100 боевых вылетов на Ил-2

После снятия боевой готовности мне пришлись лечь в лазарет. Фурункулез снова дал о себе знать, и полковой врач посоветовал полежать в лазарете, чтобы полечиться более основательно. Как-то под вечер слышу голос начальника штаба полка Чередника. «Лазарев, – обратился он ко мне, – как себя чувствуешь?» – «Хорошо», – не задумываясь, ответил я. И тут же подумал, что вопрос этот он задал неспроста. «Ну, раз так, собирайся в Москву, поедешь на Парад Победы», – улыбаясь, продолжил он. Мне показалось, что он шутит, но, судя по тому, что он попросил меня сразу идти в штаб дивизии, стало ясно, что все серьезно. Вместе с Полиной и комэском 1-й аэ Васильевым прибыли к Кожемякину. Вначале я не понял, почему с нами была Полина, но позже стало ясно – комдив знал о наших взаимоотношениях.

Он дал указание прибыть ей, чтобы повидаться со мной перед отъездом. Из штаба дивизии мы направились к машине, которая должна была отвезти нас в штаб корпуса. В это время Полина говорит: «Сегодня я была посыльной по штабу и слышала разговор комдива с командиром полка. Кожемякин спросил у Пстыго, кого тот думает послать на Парад Победы. Иван Иванович сказал: «Думаю, Васильева и Пунтуса». На что комдив заметил: «У вас в полку есть более достойная кандидатура – Лазарев». – «Лазарев болен, лежит в лазарете». – «Что с ним?» – поинтересовался комдив. «Лежит с чирьями». – «Это не так страшно. Узнайте, может ли он ходить? Если может – посылайте его». Слушая ее рассказ, мне стало как-то не по себе. Было ясно, кому Пстыго отдавал предпочтение – Пунтус продолжал оставаться одним из любимчиков Ивана Ивановича. При посадке в машину я обратил внимание, что от нашего полка было всего двое, в то время как от остальных по три-четыре человека. Видимо, комдив припомнил Пстыго «блудежку» и срезал количество участников.

В Бунцлау, где находился штаб корпуса, я встретил своего бывшего комэска Быкова. Он был уже майором. После нескольких месяцев учебы на Липецких курсах он получил назначение на должность начальника воздушно-стрелковой службы соседней 308-й штурмовой дивизии. Мы были рады встрече. Обнялись. Сказал, что больше не пьет. Правда, я ему не очень поверил. Месяца через три после этой встречи слышал, что он снова запил и чем для него закончились все эти попойки. Быков как летчик ничем особым не выделялся, и о нем можно было бы не упоминать, но поскольку мне довелось служить с ним в одной АЭ почти семь месяцев, не сказать нельзя. Я хотел на реальном примере показать, как складывается жизнь и служебная деятельность таких, как он, в общем-то, довольно толковых людей, когда они трезвы и находятся в здравом рассудке.

Вечером сборная группа из всех полков корпуса направилась в Дрезден, где формировался сводный парадный полк 1-го Украинского фронта. При выезде из города проехали мимо кладбища, на котором, согласно завещанию, похоронено сердце фельдмаршала Кутузова, изгнавшего Наполеона из России. Преклонив головы перед могилой со срезанным верхом гранитного столпа, отдали почести знаменитому полководцу, выполнив свой долг и, как могли, приказ командующего фронтом Конева от 7 марта 1945 года. В нем говорилось: «Всем войскам, идущим по этому направлению к фронту, останавливаться на сутки в районе города Бунцлау. Приводить себя в порядок и проходить мимо памятника Кутузову торжественным маршем, отдавая воинские почести великому полководцу. Выделять оркестры для исполнения народных маршей. После торжественного прохождения следовать по боевому назначению». И войска выполняли этот приказ.

В Дрезден мы приехали ночью и города совсем не видели. Утром нас повезли в район, где должны были проводиться тренировки. Проезжая через жилые кварталы, бросилось в глаза, насколько сильно они были разрушены массированными налетами американских бомбардировщиков. Я не видел ни одного целого дома. Наблюдая эту картину, представил, что пришлось пережить населению. Вот если бы американцы били так по военным объектам, промышленным центрам, заводам. Такие бомбардировки уничтожали только мирное население, их жилища и наносили моральный ущерб. И в то же время они вызывали большую ненависть к своему противнику.

Подготовкой к параду руководил сам Конев. Ему по приказу Сталина предстояло вести сводный полк по Красной площади. Непосредственной подготовкой занимался один из ветеранов парадов в Москве генерал-майор Бакланов. Говорили, что до войны он 18 раз маршировал по Красной площади. Сводный полк парадного расчета состоял из нескольких батальонов. Головным шел пехотный, как основной род войск, без которого не существует ни одна армия мира. Наш, авиационный, шел пятым. Он полностью состоял из офицеров. Конев никогда не называл его по номеру и обычно говорил: «Летчики». В составе батальона находился единственный тогда в стране трижды Герой Советского Союза А.И. Покрышкин. Все участники парада были подобраны из числа ветеранов войны, отличившихся в боях и отмеченных правительственными наградами.

У нас в батальоне из 400 человек было не менее 70 Героев и дважды Героев Советского Союза. О Покрышкине тогда знала вся страна, и мы гордились тем, что он находится среди нас. В то время его знали и за рубежом. Президент Рузвельт, упоминая имя аса, отмечал, что благодаря самолету «Аэрокобра», поставляемому нам в порядке военной помощи, Покрышкин добился большого количества побед, давая этим понять, что они поставляют нам отличные боевые самолеты. Машина была действительно неплохой, и именно на «Кобре» Александр Иванович сбил наибольшее количество фашистских стервятников. Чтобы у читателя не сложилось мнение, будто наши самолеты хуже, замечу, что наши летчики сбивали на них не меньше, чем на «ленд-лизовских».

Другой трижды Герой И.Н. Кожедуб получил это звание через несколько дней после парада. Он летал на самолетах Лавочкина и за два года войны сбил 62 самолета. В том, что наши истребители не хуже «Кобры», я убедился через год после окончания войны. Мне довелось полетать на «Аэрокобре», «Кингкобре», а затем и на нашем «яке». По своим пилотажным качествам и вооружению, он не уступал «американцам», а Як-3 даже превосходил их. По отзывам летчиков, пилотировавших Лавочкины, они были не хуже.

В здании, где размещался парадный расчет, находился фронтовой госпиталь. Ходячие раненые выходили во двор посмотреть на наши тренировки. Как-то я обратил внимание на одного из них, сильно обгоревшего. Во время перерыва с перекуром его окружили танкисты. «Да, досталось танкисту», – подумал я. От ушей у него остались только раковины, от носа – одни отверстия, глаза не закрывались. Из них все время текли слезы. На обгоревшей голове ни волосинки, на левой руке ни одного пальца. Страшно было смотреть на него. Летчики горят здорово, но этому танкисту досталось не меньше. Прислушиваюсь, о чем с ним говорят братья по оружию. К моему удивлению слышу, как он называет номер нашего полка. Может, ослышался?

Кто-то говорит: «Здесь должны быть люди из всех полков. Эй, авиаторы! Есть ли кто-нибудь из 893-го штурмового?» Толпа танкистов, увидев мое движение, стала расступаться. На ходу стал соображать, кто бы это мог быть. Вспомнил всех невернувшихся с задания за весь зимний период. Внешность обгоревшего настолько изменилась, что я не мог его узнать. Подойдя вплотную и чувствуя неловкость, стал всматриваться. «Олег, ты что – не узнаешь?» Когда он открыл перекошенный безгубый рот, я увидел два золотых зуба. Ба! Да это же Ваня Цыганков, летчик нашей эскадрильи. В полку больше ни у кого золотых зубов не было. Не удержавшись, пытался его обнять, но он попросил этого не делать, сославшись на боль. Вечером я пришел к нему в палату. Там он поведал мне свою историю.

В первые дни зимней наступательной операции он в составе смешанной полковой группы, ведомой заместителем командира полка майором Кириевским, полетел на уничтожение объектов, находившихся примерно в 100 километрах от линии фронта. На обратном пути зенитным огнем была перебита маслосистема. Мотор загорелся и встал. Прыгать не стал – мала высота. При посадке в поле крыло, зацепившись за какой-то холмик, похожий на смерзшуюся копну сена, отломилось. Горящий самолет перевернулся на спину и прополз еще немного. Выбраться из кабины самостоятельно он не смог. В огне и дыму потерял сознание.

Очнулся от сильной тряски в коляске мотоцикла, в которой лежал почти голый. На заднем сиденье сидел немецкий солдат в шинели и, наклонившись, рукой поддерживал его. Тут же снова потерял сознание. Второй раз пришел в себя в товарном вагоне и тоже от тряски. Он лежал на полу, прикрытый какими-то рогожками. От боли снова потерял сознание. Сколько времени он находился в беспамятстве, не знал, но когда очнулся, понял, что прошло очень много времени. Была уже весна. Это было видно по высоте солнца, ярко светившего в окне. Тут он понял, что находится в госпитале у немцев.