Лев Незнанский. Жизнь и думы. Книга 1
Шрифт:
...Скоро мне заканчивать дежурство, но это не значит, что в шесть часов смогу поехать домой - шабат, общественного транспорта нет. К тому же сегодня пойду пешком в новый район - он не очень далеко, повидаюсь с очень хорошим художником из Москвы Юрой Красным, а если не застану - буду тремповать, т.к. автобус будет только в девять вечера.
июль 1975
Иерусалим
Прости меня, родной, что за три месяца не нашел времени написать тебе, - я здесь не турист, засесть за письмо не представлялось возможным. Сейчас в аристократическом районе Иерусалима нашлось место шомера (сторожа), позаботились американские миллионеры: построили домик на кооперативных началах, себе - по этажу,
Словом, я весел, здоров, тебе буду регулярно писать, как и обещал.
Эпизоды жизни давней и близкой, связанные меж собой и самостоятельные, необыкновенные и заурядные, без страха, с превеликим удовольствием автором описанные в святом городе Иерусалиме, где милостивая судьба предоставила хлеб, кров и в довершение всего -
С В О Б О Д У
Точное число, когда начали завязываться события, назвать можно было бы, но не имеет смысла, дело это хлопотливое. Автору надо начинать чуть ли не архивные розыски в бумагах четверть вековой давности, сверяться с календарем, подгонять под него события и так далее. К чему щепетильность в области, которая тем и хороша, что позволяет отвлечься на досуге. Пусть литература остается литературой, пусть развлекает и, если может - утешает. Когда же она берется за точные философские, исторические и социологические исследования, то, как бы хитроумно не строилась фабула, не всегда хватает терпения проследить за ней, запутавшись в сплетениях наблюдений и силлогизмов, как в колючей проволоке.
Сравнение это пришло не случайно, встречаю ее на каждом шагу, она самым буквальным образом окаймляет лужайку около моего дома, окутывает поселок, в котором стоит мой дом, нависает с обеих сторон над дорогой, которая идет сюда, рядами тянется вокруг садов и селений. Она окутала страну, словно кокон: проржавевшая, как память о четырех здесь прошедших войнах, и новехонькая, натянутая на бетонные столбы. Она неотделима от пейзажа страны, она - неотделимая часть ее, - словно тернии, как символ страдания, продолжает ранить эту святую и столь же грешную землю. Тернии Израиля - они зримые.
Судьба иронична. Всю жизнь боялся попасть за колючую проволоку, потерять свободу, но сейчас я действительно за ней - и на свободе. Странно... но это так, и я могу спокойно возвращаться к повествованию.
...Дорогой мой, я тот самый блудный сын, что познал радость возвращения. Под солнцем Израиля все - чудо: вселенский амфитеатр Иудейских гор обращен к арене, что помнит и знает нечто такое, без чего ни ты, ни я не были бы людьми. Я радуюсь каждому шагу по земле, которая и прах, и вечность. У нее, этой тверди, - прекрасный "иконописный" цвет - смесь старого серебра и золота. Широким жестом Господь, словно сеятель по весне, рассыпал эту драгоценную смесь ярусами Иудейских гор, чтобы люди высекли карнизы для хлеба и жилищ, поставили Храм и вокруг Святой город.
Здесь много говорят и пишут о том, что есть день сегодняшний: второй ли начался акт великой Драмы после двухтысячелетнего антракта, или новый сюжет в жанре оптимистической трагедии. На каждое новое впечатление накладываются ряды ассоциаций; и потому это письмо - не столько из настоящего, сколько из прошлого.
... Выставок в Иерусалиме и стране множество, был я только на двух, были заказаны статьи. Выставка "ОЛИМ-1" была серьезной, честной, а поскольку участники в большинстве - молодые авторы, весьма многообещающей. Разумеется, каждый принес свою школу, самого себя из того мира, в котором вырос и учился. Я сказал - честная, потому что не было спекуляций свободой, каждый стремился идти от себя и своих средств. Я написал и напечатал статью. О второй же выставке, персональной, от публикации воздержался, суди сам - правильно ли я поступил.
Я был весьма легкомыслен, полагая, что методом "соца" пользуются только хладнокровные прощелыги да слабые люди, обстоятельствами вынужденные. Измени условия, как художник откинет путы
лицемерия и вновь обретет самого себя. Черта с два! Как в той притче о собаке, прикованной к проволоке, и в конце жизни отпущенной на волю. Так и художник, как я здесь понял, однажды ставший на колени, уже не поднимется.Речь идет о художнике, показавшем свою персональную выставку. В ряду златокудрых красавиц в томных позах, старцев, молитвенно вскинувших руки, "тематических" картин с еврейскими сюжетами: трагическими и бытовыми, типично кавказских этюдов с ландшафтами Израиля и "психологическими" прописями в традициях псевдонародной мудрости, я вдруг - словно головой об стену.
В "счастливом" голубом пространстве холста стоял человек с плащом, перекинутым через руку. Значительный и добросердечный, но молодой и без усов. "Господи, - не то взмолился, не то выматерился я, - вот оно - чудо воскресения "Утро нашей Родины" Шурпина!" И где? В Иерусалиме!
Отчетливо просматривался второй, точнее, первый план, как в роомовском "Обыкновенном фашизме": в ореоле величия и обаяния в голубом сиянии возникала то фигура фюрера со стриженными усиками, то - вождя с добрыми, дедовскими усами, а юный сионист словно испарился, торопясь покинуть дурное общество.
Впрочем, у автора, должно быть, иная позиция, сам он родился и жил на родине Вождя, и, надо думать, что использовал он композицию, воспевавшую великого земляка, с самыми добрыми намерениями. И при всем том он считает себя евреем. Он даже не ведает, что еврей цепенеет от одного взгляда на помпезную живопись, каждому из нас свойственно генетическое неприятие апофеоза какой бы то ни было личности. "Не создай себе кумира", - говорили наши предки. Но вот в самом сердце Святой земли курился фимиам, складывались велеречивые тосты, взлелеянные обильной и жирной пищей на далеких и совсем не апостольских горах.
Пойми меня правильно, как любил говаривать покойный Никита Сергеевич, я не против традиционной придворной живописи. Многие вещи этого жанра украшают экспозиции лучших музеев мира: императоры и цари, короли и великие князья в кругу семьи и приближенных, с собаками и без оных, в царственных одеждах, пешие и конные - по праву большого искусства живут века. Художник, создавший эту живопись, не был суетен, не был раболепен, он лепил свои царственные модели со всей искренностью художественного дара.
Не стало императоров, народился империализм с диктаторами, тиранами, и... пресмыкающимися художниками. По сей день армия живописцев малюет маслом и трет сухой кистью портреты не только Генеральных и Кормчих, но и просто секретарей, безвестных членов Политбюро.
Сиживали и мы с тобой в разных худсоветах и выставкомах, нагляделись... А что делать? Есть же надо.
Помнишь юбилейную выставку "Образ И.В Сталина в изобразительном искусстве"? Смех и грех. Вольно потешаться сегодня над километровыми экспозициями с холстами живописи, размерами превосходившими ковры персидских шахов, и туркменскими коврами величиной с футбольное поле, воспевавшими Сталина. Вспомним лучше историю с картиной Серебряного, изображавшей первую встречу Ленина и Сталина. Картина считалась новаторской, автор, остро чуявший время, рискнул: в композиции Серебряного Ленин стоял, а его соратник спокойненько посиживал себе. Более того, он заставил Ильича вслушиваться в то, что наставительно внушал вождь. В тот юбилейный год никому и в голову не приходила мысль о "правдивости" ситуации, лестно было осознавать, что дышишь одним воздухом с тем, перед которым сам Ильич стоял чуть ли не на вытяжку. Сталин был на выставке, и, со свойственной ему скромностью, заявил, то он не мог сидеть, если Ленин находился на ногах. Кто-то мрачно посмотрел на почерневшего автора. Обошлось: Серебряный получил и Сталинскую премию, и очередное звание.
Честное слово, жаль, что "Утро нашей Родины" изъята из употребления. Молодое поколение в Союзе не знают картину, а как ни крути, она - вершина соцреализма, в ней наиболее полно сформулирован мир мнимый, цинично сконструированный в угоду тирании. В определенной мере "Утро" отражала трагический самообман общества, давшего себя убедить, что назначение его - освобождение человечества от ига капитала.
С профессиональной точки зрения картина была "прилично" сделана, хотя злые языки утверждали, что уступает "оригиналу" с фюрером. Я видел последнюю в кадрах кинохроники, судить не могу, но, представляется мне, что каждый из авторов был точен: фюрер был представлен как выражение твердости и решительности, вождь - средоточие мудрости и сердечности.