Лгунья

Второй день был копией первого. Никто ничего не сказал. А что тут можно сказать? Почему бы дяде и племяннице не провести день вместе, обозревая окрестности, если они оба в отпуске? Мы снова поехали в лес. Ослепленные жарой и друг другом, мы только и делали, что лежали, зато выбор ложа был бесконечно разнообразен: мягкая трава, сухая листва, влажный мох, папоротник. Мы без конца целовались, не могли оторваться друг от друга, словно пытаясь остановить какое-то кровотечение. Мы занимались любовью до полного изнеможения. Часами изучали друг друга, запоминая наизусть. Наконец мы смогли говорить. Я снова рассказала ему все с самого начала. Мое повествование обрело более четкую форму. С каждым повтором открывалось все больше смысла.

Ночью, в его комнате, он рассказывал мне про море. Мы фантазировали, и кровать превращалась в лодку, и мы садились в нее и тихо качались на волнах, и был штиль, но вдруг налетал ветер, и лодку уносило в открытое море, все дальше от берега, пока мы не терпели кораблекрушение; но это всегда заканчивалось любовью – вернее, любовь была частью повествования, – так что эта история никогда не кончалась. Я могла без устали слушать о море. Заставляла его рассказывать о ночных вахтах, о пьянках во время увольнительных в Агадире. Меня поражала мысль, что этот человек, чьи маленькие, нежные пальцы доставляли мне ни с чем не сравнимое наслаждение, умел провести судно через самые бурные, самые коварные воды. Мысль, что он всегда может найти дорогу, восхищала меня. Это означало полный контроль над миром физического.

Нет, сказал он, нет, ничего подобного. Кораблем управляют компьютеры. Все моря нанесены на карту и поделены на квадраты.

Я улыбнулась и промолчала. Мы тихо качались в лодке–кровати и уплывали в бесконечность, во тьму, и я знала, что с ним я в безопасности, потому что он ориентируется по звездам, он понимает, как устроен мир, – не только мир, изобретенный человеком, но настоящий мир, вращающийся в бессмысленном космосе; он знал, что делать, когда небо чернеет и волны устремляются ему навстречу; и если лодка, в конце концов, перевернется и мы начнем безнадежно тонуть, он знает, как выжить. Именно этого знания мне не хватало. Я жадно прислушивалась к каждому его слову.

Пробираясь к своей комнате в неясном, тусклом свете раннего утра, я встретила на лестнице tante Матильду. Волосы у нее были забраны в сетку. На ней был зеленый халат. Она стояла там, слегка наклонив голову, будто к чему-то прислушивалась.

— А я из ванной, – сказала я. Мне показалось, что нужно объяснить свое присутствие на лестнице, но стоило мне открыть рот, как я поняла свою ошибку.

Она кивнула.

— К сожалению, – сказала она, из деликатности подчеркнуто понятно выговаривая французские слова, – у меня некрепкий сон.

Однажды после завтрака дядя Ксавье повел меня в сад. Он решил полить герани, но это явно было всего лишь предлогом. Герани можно было уже не поливать. Они безжизненно лежали на потрескавшейся земле цвета запекшейся крови.

— Так куда ты сегодня собираешься? – раздраженным тоном спросил он, сражаясь с кольцами шланга. На меня он не смотрел.

— Не знаю, – сказала я. – Мы еще не придумали.

— Мы? – спросил он. – Мы?

— Да, – я старалась заглянуть ему в глаза. – Вы не возражаете?

Он включил воду. Шланг развернулся и напрягся.

— Ас чего бы мне возражать? Ты можешь делать, что хочешь.

— Тогда я не понимаю, о чем разговор. Вы обвиняете меня в том, что я монополизировала дядю Гастона?

— Я ни в чем тебя не обвиняю, – сказал он. – Чего ты колючки выставляешь?

Вода хлестала на спекшуюся землю и собиралась в бесполезные лужи, которые скоро испарятся.

— А вы чего такой колючий? – спросила я.

Он не ответил. Стоял и упрямо поливал гравий, не поворачивая ко мне головы.

— И вообще, – сказала я. – это была ваша идея.

— Ты должна отдыхать. Нечего тебе бегать по окрестностям и зря утомляться. Ты еще не окрепла.

Наоборот, я становилась крепче с каждым днем.

Машина поднималась на холм на другом берегу реки, мы проезжали Кос, направляясь к Авейрону. Это был наш пятый день, проведенный вместе. Пятый и последний.

— Что будем делать? – он имел в виду не сегодняшний день, а ситуацию в целом. Он повторил это несколько раз.

— Не знаю.

Он рассказывал о своей жене, Сандрине. Они познакомились в Марселе и поженились очень молодыми, а почему поженились, он уже не помнил. Кажется, она настаивала, а он посчитал, что, наверное, пришло время обзаводиться семьей. Любил ли он ее? Не то чтобы очень. Он тогда и не знал, что такое любовь. Она ему нравилась. А порой приводила его в ярость. Они очень привязались друг к другу. Это был, говорил он, довольно заурядный брак. Они редко бывали вместе. Он с самого начала, несмотря на ее настоятельные просьбы, отказался бросить море. Лишенная близости, о которой мечтала, она направила всю энергию на то, чтобы открыть собственное дело. Теперь у нее два небольших престижных магазинчика в Париже, где продаются отборные итальянские ткани, непомерно дорогие лампы и objects d'art [86] . Он считал ее увлечение модой столь же непостижимым, каким она считала его увлечение звездами и океанским простором. Оба они оказались не такими, какими представлялись друг другу. Тем не менее в редкие минуты близости они проявляли нежность и заботу. Общались по телефону почти каждый день, будто этими звонками залечивали раны, которые неумышленно нанесли друг другу. Они открыли для себя, говорил он, что доброта – это более чем равноценная замена любви, настолько равноценная, что ощущается практически как настоящая любовь. Иногда ему казалось, что доброе отношение даже лучше любви.

86

Предметы искусства (фр.).

— А у нас – настоящая? – спросил он.

— Не знаю, – ответила я. Подобные вопросы я оставила на его усмотрение. Я считала, что человеку, который может вести корабль, ориентируясь по звездам, намного легче найти выход из любых обстоятельств, чем человеку, едва умеющему водить даже машину.

Мы сидели в кафе, держась за руки, переплетя ноги, и строили страстные, ошеломляющие планы. Завтра четверг. Днем он должен ехать в Марсель, чтобы вернуться на свой корабль. Я останусь в городе до субботы, потому что Ксавье хочет сводить меня на праздник и еще потому что мне нужно остаться с ним наедине, чтобы выложить всю правду. Утром следующего дня я сяду в поезд, идущий на юг. И буду ждать Гастона в Марселе. Я представляла, как стою на берегу и жду, когда же на горизонте появится корабль. Представляла, как в одиночестве бреду к отелю по кривым, убогим улочкам, как лежу на кровати, глядя на ослепительно белое средиземноморское полуденное солнце. Но эти мечты всегда носили характер фантазий, видений. Рядом с морем ничего не кажется реальным. Эти фантазии всегда сопровождались ощущением непостоянства, зыбкости. Море – подходящее место для непостоянных людей, стремящихся к переменам, но не для меня. Теперь не для меня. В этом нашем плане было что-то раздражающе нереальное. Я его видела как будто не в фокусе.

— Нам нужно время, – сказал он.

— Да, – отозвалась я, – время. – Мы крепко сжали руки, словно чувствуя, что необходимо в чем-то друг друга убедить.

Гастон осушил свой стакан.

— Пошли, – решительно сказал он.

Мы ехали на машине, пока не нашли дорогу в лес, и там легли на клочок травы, выжженной солнцем. Потом Гастон задремал, а я лежала на боку, смотрела на него, спящего, и пыталась быть честной. Страсть – вот что происходило с нами последние пять дней. Это я понимала. Не понимала я вот чего: было ли в этом нечто большее? Но чем сильнее я думала, тем бесполезнее казался мне сам вопрос. А нужно ли что-то большее? И так хорошо. Я наклонилась и поцеловала его. Он захлопал глазами от удивления. Я наблюдала, как он спросонья не сразу сообразил, что я – не Сандрина. Он улыбнулся. Взял мое лицо в ладони.

— Я люблю тебя, – сказал он. Но не думаю, что оба мы на самом деле в это верили. И все равно отражение, которое я увидела в его глазах, придало мне смелости. В любом случае я была ему благодарна за то, что он подарил мне столько новых, на удивление материальных образов моего естества.

На обед мы опоздали. Мы сидели за столом друг против друга и чинно обсуждали засуху. Меня смешила абсурдность этой темы. Д ва часа назад мы целовались как сумасшедшие. Теперь я жую тертую свеклу и слушаю его рассуждения на тему засухи.