Лгунья

— Немного ноги ноют, – сказала я.

— Ты что-нибудь принимала?

Я сказала, что в больнице мне дали обезболивающих таблеток, но я уже их все съела.

— Пойдем, заглянем ко мне на минутку, – сказала она. – У меня есть анальгин.

Я пошла за ней по коридору в ее спальню не потому, что мне нужно было обезболивающее, а из чистого любопытства. Я почти не обращала на нее внимания с тех пор, как мы поговорили на лестнице в конце моего самого счастливого дня в жизни. Мне казалось, я должна избегать ее, разговаривать с ней с уважительной сдержанностью. Честно говоря, я ее слегка побаивалась. В ней не было ни капли того тепла, которое переполняло ее младших братьев. Было одинаково легко бояться ее и в то же время отталкивать, потому что она редко бывала поблизости. Из этой комнаты, где она проводила почти весь день, она вела не только домашние дела, но и практически весь туристический бизнес. Мне было очень интересно посмотреть, как там внутри. Я представляла себе толстую паутину, из центра которой она следит за всеми всевидящим оком. А оказалось, это светлая, бело–золотая комната с обитыми парчой креслами и огромным столом, а по соседству, за двойными дверями, спальня.

— Входи, – сказала она. – Садись.

Я села на маленький позолоченный стул. Очень неудобный.

— Полагаю, я должна перед тобой извиниться, – сказала она, роясь в ящике стола, видимо в поисках анальгина. – Ты уезжаешь в воскресенье, а мы так толком и не поговорили.

— Боюсь, это я виновата, – вежливо ответила я. – Я нечасто бывала дома.

Она бросила поиски. Возможно, это был всего лишь предлог и никакого анальгина у нее не имелось. Она уселась за стол, как будто это было официальное интервью.

— Итак? – начала она.

Мне явно предлагалось сделать некое заявление, но я не поняла какое и улыбнулась.

— По–моему, ты сегодня немного расстроена? – напомнила она.

— Да нет, с чего бы, – соврала я.

Она разгладила воображаемые складки на черной юбке.

— Конечно, ты будешь скучать по Гастону. – «Это что, критика?» – Тебе ведь нравились ваши прогулки.

— Очень нравились, – сказала я.

— Мы тебя в последнее время почти не видели. Все верно, критика.

— Я как-то не подумала, что отнимаю у него все время, – извинилась я.

— Ох, милая моя, ему наверняка было хорошо.

А это что еще значит?

— А нынче утром, – говорила она, – я стояла у окна и видела, как ты ходишь тут повсюду, и думала: интересно, Мари–Кристин так беспокоится из-за отъезда Гастона и ей просто скучновато здесь или есть какая-то другая причина?

Я размышляла, что бы такого ответить и, главное, в чем, собственно, скрытый смысл этого вопроса, но тут в дверь постучали.

— Войдите, – сказала tante Матильда.

Это была Франсуаза. Она извинилась и сказала, что внизу ждут полицейские, хотят поговорить с Мари–Кристин.

Tante Матильда внимательно посмотрела на меня.

— Ты как себя чувствуешь, в состоянии встречаться с полицией?

— А что им нужно? – спросила я.

Франсуаза покачала головой.

— Они не сказали.

Я обнаружила, что вытягиваю нитку из ручки парчового кресла.

— Скажи им. что Мари–Кристин очень устала, но скоро спустится, – сказала tante Матильда.

Я пыталась усмирить резкую боль в животе, из-за которой было трудно дышать. И тем не менее мне хватило сил, чтобы восхититься выдержкой tante Матильды. Вот как это делается, подумала я.

Франсуаза ушла.

— Полагаю, это имеет отношение к несчастному случаю, – сказала tante Матильда, доставая из ящика стола пяльцы с вышиванием. – Надеюсь, тебя не обвинят в опасном вождении.

Только бы они все не испортили. Что бы ни случилось, мне необходимо самой сказать дяде Ксавье правду. Я не хотела, чтобы что-то омрачило завтрашний день, последний день его любви ко мне.

Он поднялся по лестнице вместе с ними, чтобы показать дорогу.

— Она не вполне здорова, – говорил он. – Не вздумайте ее расстраивать.

Они отвечали вежливо, но с прохладцей. Я представила картину: он вертится у них вокруг ног, как разъяренный терьер, норовя цапнуть за лодыжку. Они закрыли дверь перед его носом.

Это снова был Пейроль и его миниатюрный дружок.

Tante Матильда продолжала тихо вышивать. Они с Пейролем обменялись несколькими быстрыми фразами по–французски. Ее племянницу мучают боли, сказала она, и если они не возражают, она хотела бы остаться в комнате на тот случай, если мне понадобится ее помощь. Пейроль согласился. И извинился за то, что вынужден нас побеспокоить.

— Садитесь, месье, – tante Матильда указала на пару жестких стульев у окна, но они отклонили предложение. Они не отнимут у нас много времени, сказали они, им нужно только вернуть мне паспорт.

— Спасибо, – сказала я, забирая паспорт. И бросила быстрый взгляд на tante Матильду, пытаясь понять, уловила ли она важность происходящего. Ведь я собиралась ехать в Англию без паспорта. Она уловила.

— Вы очень вовремя, месье, – заметила она, считая стежки на вышивании. – Моя племянница собралась завтра уезжать.

— Меня ждет работа, – сказала я. оправдываясь; можно подумать, это требовало объяснений.

— Не могли бы вы вот здесь расписаться… – Пейроль протянул мне листок бумаги, похожий на какой-то рецепт. Я не стала его читать. Притворилась, что читаю, а сама лихорадочно соображала: какова же настоящая цель их визита. Было что-то не то в том, как они стояли, как смотрели на меня, мне это очень не нравилось. Может, возврат паспорта – всего лишь уловка, чтобы выманить у меня подпись. Или они хотели вынудить меня бежать, чтобы потом проследить за мной. В любом случае я ничего не могла поделать. Я расписалась. Я рассчитывала, что к тому времени, как они сравнят мою подпись с образцом, явно полученным из Англии, и решат, что между ними нет ни малейшего сходства, я буду в Марселе и дядя Ксавье уже узнает правду. Если они протянут с этим еще двадцать четыре часа, мне будет уже неважно, к какому заключению они придут.

— Спасибо, мадмуазель, – сказал Пейроль. Он даже не взглянул на подписанный листок. Он был слишком умен для этого. Сложил его и сунул в карман. – Да, и еще одно, – небрежно добавил он. – Вы часто навещаете своих родственников во Франции?

— Нет, – ответила я.

— Когда вы были здесь в последний раз? Не было смысла врать.

— Много лет назад. Мне тогда было восемь. Я заметила мимолетное, почти неуловимое выражения удовлетворения в лице коротышки.

— Восемь лет, – произнес Пейроль. И обернулся к tante Матильде. – Это очень давно. Ваша племянница, должно быть, сильно изменилась с тех пор.

Tante Матильда подняла глаза от вышивания и улыбнулась.

— До неузнаваемости, – сказала она.

Я ждала следующего вопроса. И старалась не выдать волнения.

— Впрочем, – добавила tante Матильда, – были редкие визиты и с нашей стороны. – Пейроль заинтересовался. – Мой брат Гастон – боюсь, вы как раз с ним разминулись, он вчера уехал, – мой брат Гастон довольно регулярно навещал Мари–Кристин. В Лондоне.

Пейроль и коротышка обменялись взглядами.

— А давно вы видели месье Масбу? – спросил меня Пейроль.