Лихорадка

— Настоящая революция! — восклицает Вон. — Единственный способ устранить зависимость — это постепенное уменьшение дозировки. А если резко прервать прием? Происходит нечто удивительное! Организм начинает отключаться точно так же, как это бывает на последней стадии вируса. Сначала просто недомогание: тошнота, головная боль, а потом тело начинает терять чувствительность, болевые рецепторы в мозгу отмирают. Это немного похоже на смерть от переохлаждения.

Дженна. Ее имя подступает к моим устам, но я не называю его вслух. Вон говорит мне, что именно так убил Дженну. Этот огонь у него в руке — ничто по сравнению с новым взрывом ненависти у меня в душе.

— Я этим горжусь! — заявляет Вон. — Идея довольно примитивная. Чтобы предотвратить заражение гриппом, делают прививку от гриппа — вкалывают вакцину с соответствующим штаммом. Я рассуждал просто: надо воспроизвести штамм вируса и вводить вещество постепенно, в течение нескольких лет, пока организм не выработает иммунитет.

Мне тошно. Тротуар у моих ног покачивается и вздымается. Он убил мою сестру по мужу. Я всегда так думала, по подтверждение догадки оказалось неожиданно болезненным.

— Ты была идеальной кандидатурой, — говорит Вон. — Сначала я наметил Сесилию, из-за ее юного возраста, но беременность изменила процессы, проходящие в ее организме. Я решил ее не трогать. А вот ты… — Он смеется. — Линден сказал мне, что ты отказываешься исполнять свои супружеские обязанности. Он попросил у меня совета, и я сказал, чтобы он не настаивал. Он согласился неожиданно легко. Ему было достаточно смотреть на тебя, давать волю своим фантазиям при упоминании твоего имени. А у меня была уверенность, что в ближайшем будущем ты не забеременеешь.

При одной мысли о подобном разговоре меня снова начинает тошнить. Все те ночи, когда мы с Линденом цеплялись друг за друга, чтобы умерить снедающую нас обоих боль одиночества, были достоянием моего свекра. Наши поцелуи анализировались, наши взгляды и прикосновения были всего лишь сведениями для безумных экспериментов Вона. Я ощущаю себя изнасилованной.

Вон ведет меня к лимузину и открывает заднюю дверцу.

— Не делай глупостей, Рейн. — Он так редко называл меня по имени, что сейчас это меня потрясает. — Мы с этим справимся, как только вернем тебя домой. Или можешь умереть здесь, но тогда я позабочусь о том, чтобы с тобой ушли все обитатели этого дома.

Я знаю, что он говорит серьезно. Заглядываю в машину и вижу широкий кожаный диван, на котором мы с сестрами по мужу сидели, еще не зная имен друг друга. Тогда мы были тремя перепуганными девушками, избавленными от ужасной смерти, но приговоренными к пожизненному заключению. И именно здесь, под съемной крышей автомобиля, мы с Линденом цедили шампанское и приваливались друг к другу, разгоряченные, пьяные и хохочущие до икоты после его первой выставки.

— Садись, милая, — торопит меня Вон, — поехали домой.

И я слушаюсь, прекрасно понимая, что это моя последняя поездка. Что на этот раз меня ожидает нечто гораздо более страшное, чем замужество.

— А на тебе по-прежнему обручальное кольцо, — отмечает Вон, устраиваясь рядом.

Я почти не чувствую укола шприца, который он прилаживает к моему предплечью.

Но благодаря глупому везению, перед тем как потерять сознание, я очень своевременно успеваю облевать ему пиджак.

23

Я — труп на движущейся каталке.

Я петляю по лабиринту коридоров. В венах тепло, в глазах все плывет.

Неожиданно я замечаю, насколько все… громкое. Санитары разговаривают, нет, перекрикиваются. Один из них держит у меня над головой пакет с какой-то жидкостью. Я смутно сознаю, что вся эта суматоха связана со мной. Но я — ничто. Я не могу говорить. Я бы даже решила, что не дышу, если бы не туман, оседающий на пластиковом куполе, который держат над моим ртом.

Не знаю, где я. Вокруг все незнакомое, кроме одежды санитаров.

А потом внезапно возникает нечто привычное.

Нечеткая рыжая шевелюра. Ладонь, прижатая к разинутому рту. На руках вопит младенец. Поспешные шаги.

— Стойте! — кричит знакомый голос, но они не слушают, и смутную фигуру с рыжими волосами проглатывает разделяющее нас расстояние.

Я закрываю глаза. Перестаю существовать.

Я не понимаю, что уже всплыла из темноты — спустя многие годы, по моим ощущениям — до тех пор пока не слышу чей-то голос.

— Я ведь предупреждал, чтобы ты не убегала, — говорит Вон. В моем сне он стал черной птицей. Его когти разрывают мне кожу. Кровь капает у меня из руки. Я лежу совершенно неподвижно, чтобы он счел меня мертвой. С падалью не развлечешься, и я не допущу, чтобы мое поражение доставило ему еще больше радости.

— Рядом с моим сыном у тебя было все. Любовь, безопасность. Но ты упорствовала, так ведь?

Его дыхание — жаркий ветер.

— Упрямо стремилась уйти, и я позволил тебе это сделать. — Он вздыхает. — На самом деле ты оказала мне услугу. Линден от тебя отрекся.

Сознание постепенно возвращается ко мне, но я не позволяю ему сделать этого окончательно. И перед тем как снова уплыть в беспамятство, слышу слова Вона:

— Теперь ты принадлежишь мне.

«Ты принадлежишь мне».

Как бы глубоко меня ни хоронили мои сны, эти слова не уходят. Они возникают на табличках с названиями улиц. Они напевом срываются с губ утомленных девиц мадам. Их несет с собой шорох октябрьской листвы. Они расцветают на лилиях, раскрывающих свои лепестки, похожие на лучи морских звезд.

Порой я открываю глаза, и меня встречают санитары, которых я никогда раньше не видела. Они отводят взгляды, протирая мне кожу тампонами, вставляя и извлекая внутривенные катетеры в локтевой вене, меняют судно, делают записи в папках и уходят без единого слова. Я жду Вона, но он посещает меня только в кошмарах. Мне видится, будто он стоит на пороге со скальпелем или шприцем — и я просыпаюсь в холодном поту. Так длится, наверное, вечность. Точное время узнать невозможно: в стене фальшивое окно — единственное, что находится в комнате помимо приборов, — а в нем всегда сияет фальшивое солнце, освещающее поле с фальшивыми лилиями.

Когда санитары уходят, слышится звук тихо закрываемой двери, и я остаюсь одна. Рядом нет Дженны, которая составила бы для меня план побега, нет Габриеля, который проскользнул бы тайком поговорить со мной, нет Дейдре, которая приготовила бы мне ромашковую ванну. И нет Линдена, который рисовал бы свои унылые изящные картины или ложился бы ко мне в постель и обнимал, пока я не засну.

Это хуже смерти — остаток моих дней медленно утекает; проходит в болезни, уколах и одиночестве. Наверное, самое худшее — одиночество. Санитары упорно не желают со мной разговаривать, даже когда я прихожу в себя достаточно для того, чтобы наблюдать, как они работают. Иногда, когда я зависаю между реальностью и сном, мне грезится, что они приносят мне леденцы «Джун Бинз» (всех цветов, только не голубые) или шампанское, которое мы с Линденом пили на приемах. Но мне никогда не снится никто из тех, кто для меня важен. Возможно, так мой разум прощается со всеми, кого я любила.