Лиловые люпины

— Гляди, чувак чувиху цепляет! Ой, да это сам Леопольд!

Леопольд считался, по объяснениям Юрки, признанным королем Брода, совершенством стиляжного мира, законодателем мод, образцом. Сверхворсистую свою лондонку он не нахлобучивал, как Юрка, а сдвигал к затылку, чтобы виднелся стильный кок надо лбом. На затылке же загибались по-тарзаньи длинные волосы. Чуть ли не над самыми локтями начинались рукава его полупальто, сшитого с вальяжной расхлябанной вислостью. Коры Леопольда высились на толстенной резной микропорке.

Шеренга столь же клевой избранницы Леопольда почтительно проводила глазами новоиспеченную пару, а оставленная им мужская четверка негромко запела в рубленом джазовом ритме, как бы иллюстрируя и предвосхищая его деяния:

Клевый вечер,

Мы идем на Брод,

Цепляем там чувиху

И идем с ней в ресторан.

Как и было спето, Леопольд увел свою счастливицу в кафе-мороженое возле «Колизея», и за приоткрывшейся дверью мороженицы на миг блеснули алюминий, бокалы и бутылки на столиках.

— Мы сюда, Ник, послезавтра прихряем. Я с получки буду, а сегодня уже не потянуть, хотя сегодня оно и вжильнее бы вышло, раз Леопольд там.

Даже находиться в одной мороженице с Леопольдом представлялось Юрке, по-видимому, высочайшей честью.

Леопольд, как я узнаю позже, учился тогда на первом курсе Инъяза и в институте звался попросту Леней. Многие годы спустя до меня будут доходить слухи о похождениях Леопольда, который по старой бродвейской инерции продолжит свое дарение в компашках шестидесятых — семидесятых годов, уже пограничных, переходящих от юношеской внешней раскрепощенности к внутренней и становящихся первоначально диссидентскими. Леопольд прославится безоглядным ежевечерним надиранием, клеежом бесчисленных чувих, недурным знанием инглиша, а затем— «покуриванием», отсидит то ли за торговлю «планом», то ли за хранение нелегальной литературы и в перестройку нелепо погибнет: этому «стиляге, бывшему в употреблении», как он прозовет себя, проломят голову недалеко от его давнего королевства, Брода, в наркоманской драке на Владимирском проспекте…

…Шеренги Брода, дойдя до «Сосисочной» вблизи площади (горела лишь часть слова, «СОЧНАЯ»), круто и кругло заворачивали здесь в обратную сторону, перетекали во встречный поток. Повернули со всеми и мы. Теперь я уже многих узнавала в лицо, да и вообще, на Броде неплохо знали друг друга: Брод был подвижной выставкой модных одежек, движений, словечек, песенных обрывков, своего рода клубом знакомств и встреч, промозглой гостиной под открытым небом. Чуваки продолжали цеплять чувих, образуя пары и тасуя обратно-параллельные реки Брода. И это всё? «Туда-сюда-обратно»? Обычное кружение с поворотами, как в наших школьных коридорах? Признаться, я ожидала большего. К тому же на нас, на сложившуюся пару, никто не обращал внимания, не цеплял, не заговаривал. Ненужные, мы дохиляли до «Октября», где предстояло сызнова развернуться к Мосбану, и вдруг в толпе мелькнула устрашающе-знакомая фигура женщины с кошелкой. Ее овальный заостренный животик казался приставленным к корпусу извне, точно отдельно и горизонтально несомое яйцо. Это была наша географиня Крыса Леонардовна. Она шла прямо на нас, озабоченно глядя под ноги, качая кошелкой, — притворялась, конечно, давно заметила. Или нет? Перепугавшись, я напрасно пыталась стряхнуть Юркину руку — он не понимал и сжимал мою все крепче. Эта борьба могла только привлечь внимание Крысы. Видит? Не видит?

— Бежим, — шепнула я, трясясь, — наша училка!

— А, атас! — уразумел он наконец. Разъединившись под самым носом у Крысы, все еще не поднимавшей головы, мы перебежали на другую сторону Невского и свернули во Владимирский, к трамвайной остановке. Стоя тут, я дрожала и задыхалась, пока Юрка опять не сжал мою руку, поглаживая от локтя до плеча и оживляя совершенно было сникший МОЙ. ОН потек горячо и шибко, успокаивая и размаривая, зовя куда-то в тепло и безлюдье. Но откуда ему быть здесь, на прохваченной ветром многолюдной остановке? Мы ограничились тем, что плотно прижались плечами друг к другу, давая МОЕМУ большее поле. Я нетерпеливо вглядывалась в снего-дождевую кашу — не загорятся ли в ней синяя и зеленая лампочки тридцать четвертого? Он мог привезти нас всего лишь в мою парадную, хоть ненадежное, но уединение, хоть холодное, но безветрие.

Вдруг мои мысли словно подслушали.

— Что, ребятки, небось в тепло хочется? — сказал мужской голос сзади.

Мы оглянулись. Говорил небольшой плюгавенький мужичонко, одетый незаметно, нестильно, в шапке из поддельного поблескивающего каракуля.

— Конечно, хочется, — ответила я, уловив сочувствие.

— И согреться бы, — уютно продолжал он, — чайку бы или винца…

— Да, чайку бы неплохо, — сказала я ему в тон.

— Так пошли оба ко мне, у меня теплынь, чаю поставлю и винца нашмонаю, и любитесь у меня на здоровье. Деньжат еще могу подкинуть десятку-другую, а то у твоего, поди, парня на курево не хватает…

— А ну, вали отсюда, гад! — крикнул ему Юрка так грубо, что я в смутном, инстинктивном ужасе почти догадалась, зачем нас нежданно и ласково зовут в гости.

Гостеприимец чуть отступил назад.

— ЧЕГО ПЕТУШИШЬСЯ, ЧЕГО КОРЕЖИШЬСЯ? ДЕВКУ Я ТВОЮ ОТБИВАЮ ИЛИ ЧТО? — ТАК ЖЕ ГРУБО БУРКНУЛ ОН. — Я БЫ ТОЛЬКО НА ВАС ПОГЛЯДЕЛ, И ВСЕ ДЕЛА.

Казненное пальто

Я успокоилась, только когда мы очутились в широкой пасти моей парадной, некогда, очевидно, претендовавшей на роскошь и барственность вплоть до постоянного швейцара. Потолок поддерживали лепные женские головы, пол устилали желто-синие, шахматно чередующиеся кафельные квадраты, а по сторонам трех торжественных ступеней, ведших к основной лестнице, располагались две невысокие, тем же кафелем мощенные, плоские сверху печки. Когда-то, еще до меня, они, возможно, даже и топились, но теперь в их черных глотках валялись лишь окурки — Юрка тут же добавил к ним свой. Он возвел меня на левую печку, как на пьедестал, и затяжно поцеловал в губы.

— Ник!.. — выдохнул он с каким-то обессиленным восхищением, отстраняясь.

— Юр!.. — ответила я так же и, внезапно расслышав, что эти усеченные имена звучат рядом довольно дурашливо, засмеялась и пояснила навстречу его недоумевающему взгляду: — Ник и Юр. Мы — Ник, Юр. Ма-ни-кюр.

— Ну, ты артистка! — засмеялся и он. — Правда, законно, маникюр. Давай это будет наша общая обозванка, как такой пароль.

Он опять потянулся ко мне, но следующие поцелуи вышли короче, прерывистее. Поминутно приходилось отталкивать Юрку и делать вид, что вот, просто стоим и разговариваем, прощаясь. За пять минут мимо прошествовали все жильцы парадной, да что там парадной, обитатели всего дома, а может, целого района оказались тут как тут — намеренно, направленно, с умыслом — оглядеть нас, проходя, неприязненно и подозрительно, как несомненных злоумышленников. Ни покоя, ни угрева здесь, в кафельном холоде и ежесекундном прерывании МОЕГО, не было. Тогда я припомнила ценнейший опыт Люси Дворниковой и потянула Юрку вверх по лестнице с дубовыми перилами и чугунными пыльными цветами, на четвертый этаж, к самым дверям моей квартиры. Они все, конечно, оказались теперь совсем рядом, отделенные лишь дверью, но она, тем более в такое время, всегда закрыта на крюк — никто не появится. Другие опасности сократились: проходили, и то изредка, только жильцы верхних этажей. К тому же здесь было теплее и, самое главное, можно стало целоваться, сидя на подоконнике площадочного окна с кое-где сохранившимися старинными пупырчатыми витражными стеклами. Мы прильнули друг к другу — МОИ, всполохнувшись, разбежался вовсю, обжигающе отгораживая нас от всего на свете.

Хлопнули на втором этаже чьи-то двери; вышедший протопал вниз, не подозревая о нас; вдогонку ему из квартиры вылетело грустное «тиу-ти». Бессердечие, кощунство какое! «Индийская гробница», Брод, предложение отвратительного мужичонки, поцелуи — все, но не мысль о товарище Сталине! Она совершенно, начисто исчезла за всем этим! Отодвигаясь от Юрки, я пробормотала покаянно:

— Хороши мы с тобой, ничего не скажешь! Деревяшки паршивые! Сам Сталин опасно заболел, а мы-то…

— Чего «мы-то», «мы-то»? Шито-крыто! Он ведь не знает, так на что самих себя лажать? — возразил Юрка и настиг своими губами мои.

— А может, чувствует. Не может же не чувствовать, что таких бесстыжих вырастил. Он все знает.

— Брось, он же не волшебник. А кто меня вырастил— так мамка. Одна нас с сеструхой тащила, как рыба об лед, пока я на ИРПА не двинул.

— А о ней кто днем и ночью думал и заботился? Не он, скажешь?

— Хоть бы и он! Слушай, если тебе своего классного времечка не жалко, так хоть мое пожалей — ведь умотаешь скоро! Трёкаем мы о нем, не трёкаем — не влияет. Лучше пошевелим мозгами насчет «маникюра». Законная штука, — деловая ты, деточка! Ежели тебе когда можно будет звякать, я звякну, скажу: «У вас маникюр делают?» Ты и додуешь сразу, что я, скажешь: «Перерыв с пяти», или там «с шести», на когда, в общем, свиданку назначаешь. Никто, будь спок, не допетрит, один я. А свиданка — всегда у рынка.

— Здорово, — поддержала я, с облегчением стряхивая покаянное настроение, — и если письма друг другу писать, тоже внизу просто ставить «Маникюр», и без имен.

— Ник, — сказал он, репетируя, — а завтра-то маникюр у нас работает?

— Перерыв с пяти, — бойко отвечала я.

Свиданка была назначена.

Перебирая преимущества поцелуев у своих же собственных дверей, я упустила из виду одно: хотя никто из них из всех, конечно, сейчас никуда, а уж по парадной и вовсе не попрется, но, оказавшись в передней, может услышать наш бубнеж и опознать мой голос. И зачем только на шепот не перешли?! Внезапно загрохотал крюк, дверь приоткрылась, и в щели мелькнуло гневно-горькое вытянутое лицо матери. Оно возникло на долю секунды, мы как раз не целовались, а просто так сидели рядом, но матери хватило и этого. С подчеркнутой силой захлопнулась дверь, с удвоенным грохотом вошел за нею в петлю крюк.