Лиловые люпины

«Вот вам и отличница, и комсорг, и скромница, — позлорадствовала бы мать, — но коли уж эта с ней якшалась, стало быть, есть в ней врожденная червоточина. Долго же, смею добавить, хваленая Орлянская держала всех в неведении!» И бабушка окружила бы эту мысль целым снопом народной мудрости: «Не зря говорят, в тихом омуте черти водятся! Но сколько веревочка ни вейся, а конец будет! Раскусили тихоню, — а тихий орешек громко колется!»

И даже если, допустим, предположить такую нелепицу, что Пожар по собственной инициативе за моей спиной вошла в отношения с ними со всеми, чтобы иметь обо мне домашнюю информацию, такой ее шаг недолго остался бы секретом. Бабушка быстро проговорилась бы, не смогла бы удержаться и не ткнуть меня носом в мою примерную одноклассницу, которая свела знакомство с замученной (забитой ногами!) семьей, дабы облегчить ее тяжкую долю. Вздорное это предположение тоже отпадало. Нет, не иначе как волшебный талисман, небывалые чародейские силы стояли за Пожар. Она знала заранее и, действительно, пыталась предупредить меня тогда, возле биокаба, когда мы с Кинной дали ей столь дружный отпор. И вот я начала «кушать травку и просить добавку».

Но в таком случае Пожар еще милосердно щадит меня: ей известно больше, чем она сочла нужным выдать, — вездесущая, владеющая талисманом, она знает все тайны нашей семьи, даже те, которые стыдливо утаены от остальной родни.

Не она ли, Пожар, ввинчиваясь в воздух нашего дома, кучерявит безвыходными спиралями и речевые обороты матери, и дым ее неизменной папиросы «Звездочка», всегда лежащей на краю массивной пепельницы мясного мрамора с желтоватыми жировыми прожилками?

Не она ли придает такую тяжесть маленьким серым мешочкам с гвоздями, которые отец получает в инвалидных лечебно-производственных мастерских? Нужно кусачками удалить с каждого крошечного гвоздика железные крылышки, окружающие острие, после чего гвоздик уже годится для вбивания. Обкусав несколько килограммов гвоздей, отец может немножко приработать к пенсии. С нормой он не справляется, и мы всей семьей, вооружившись кусачками, пособляем ему по вечерам. Так вот не Пожар ли мучительной усталостью окостеняет наши пальцы, повторяющие и повторяющие нескончаемое движение ручками кусачек, которыми мы преодолеваем металлическое сопротивление крылышек? Не она ли неожиданным колдовским пролетом взвихряет над клеенкой серую железную пыль, попадающую нам в глаза?

И уж не она ли, бесплотно шмыгая под семейным абажуром во время визитов родни, каждый раз задевает и раскачивает призрак старого спорного почтового перевода, бессменно подколотого ржавой булавкой к абажурному волану?..

А если ей дано выслеживать меня и на улицах?.. Тогда она, виясь меж голыми ветвями Парка и вплетаясь в сотрясающий ночной рык льва Цезаря, видела, как мы целовались с Юркой, слышала, о чем мы шептались…

А Бежевый? Не мытьем, так катаньем, но он пошел провожать Пожар!..

Талисман и только талисман! Не что иное, как волшебство!

Теперь, конечно, я понимаю, что безлично-множественная фраза «тебя предупреждали» была всего лишь совпадением, тактическим ее ходом с целью устрашить меня и подмять, но в то время… Впрочем, гонителю, должно быть, во все времена выгодно внушать жертве веру в свои нечеловеческие силы и мистическую осведомленность.

…Через семь лет, уже во взрослой моей жизни, вызванная в КГБ по делу моего арестованного старшего друга, писателя У., я точно так же буду недоумевать, — откуда он знает?! — когда следователь К. с пугающей точностью воспроизведет наш разговор с У., происходивший наедине в квартире У. Следователь потребует от меня подтверждения «антисоветских высказываний У.», приводя их дословно. Среди прочих всклокоченно мечущихся соображений — к примеру, уж не донес ли У. сам на себя — мелькнет у меня и знакомая дрожащая девчоночья мыслишка: а вдруг этот гэбист с мясистым носом над вальяжным распахом белой рубашки наделен всезнанием чародея? К., опытный психолог, мигом почует мой суеверный страх и с каким-то насмешливым и почти добродушным удовольствием примется его раздувать, понукая: «Говорите же, хотя нам и без того все известно».

После изнурительного шестичасового допроса, после беспомощных моих уверток и «забывании», когда я наконец идиотски ляпну: «Если вам все известно, зачем вы меня-то спрашиваете?» — К. отпустит меня, одичалую, тошнотворно отчужденную от улиц, трамваев, деревьев, от себя самой. Даже витринные, мертво растянутые в виде лучей, пустые чулки, даже сумрачные, дышащие на ноги холодным тленом зевы подворотен покажутся мне незнакомыми и нереальными реалиями заколдованного и отторгнутого, не моего мира, в котором всем заправляет и всюду присутствует К. Его черты мне будут мерещиться в каждом прохожем: вон он, К., в автомате, а вон, на остановке, еще К., его рубашка, его нос, — как много его везде и как мало меня, напуганной, ничтожной, как легко ему все обо мне знать! Он отпустил меня, чтобы снова прихлопнуть, едва понадобится. Только дома я припомню, что, кажется, бывают подслушивающие и записывающие устройства, и одно из них гэбисты, несомненно, установили в доме У., задиристого и несдержанного на язык…

…Но в 9–I я еще не слыхивала о таких штуках. Возросшей под трубой дореволюционного дедовского «Пишамура», мне и пате-фон-то представлялся вершиной технического прогресса. Куда проще было поверить в волшебный талисман Пожар.

Итак, она непобедима и знает обо мне все. Надо немедленно сдаваться, признавать свое поражение, обещать, что впредь буду покорна ее грозной потусторонней власти. Пощады придется просить прямым и полным текстом, с повинной головой приблизясь к властительнице, например, на большой перемене, если останется время от очередной перекочевки. Что Пожар порешит со мной сделать? Станет ли ходить и провожаться со мной или только молчаливо примет мое откровенное повиновение в школе, как недавно приняла рабство Верки Жижиковой, бегающей для нее в буфет за зубчатыми коржиками и «тещиными языками»?.. С хрустом надкусывая «язык», Пожар и «спасибо» не говорит Верке, а лишь чуть заметно кивает ей, словно констатируя обыкновенность ее услуг. Но я все-таки не Жижа, и коли Пожар так старалась меня обломать, я, наверное, нужна ей для чего-то другого. А что, как Пожар давно уже тайно определила меня в летописцы своей чародейской жизни? Понадобилось же Кинне, чтобы я записывала то, чего с нами вовсе и не происходило, а ведь с Пожар-то случилось на самом деле, иначе, без чародейства, повторяю, откуда бы ей все знать?

Из химкаба мы перебрались в физкаб, на физику. Пропустив мимо себя весь осуждающе-безмолвный, ни о чем не расспрашивающий 9–I, я устроилась рядом с Кинной за последним столом, достала тетрадь по трите и, отлистнув несколько чистых страниц после недавнего куска «Межпланки», начала записывать тот отрывок о комсомолке и Подземном Духе, с которого начинается эта глава. Я сочиняла, чтобы оказаться готовой к новой роли летописца, прикрывая текст от Кинны. Не обозначила я в нем только точного места действия, не назвала ни Абхазии, ни горы Афон (а ведь Пожар, конечно же, не случайно с такой горделивой суховатой таинственностью рассказывала о них классу в самый день своего появления). Но географические названия можно вписать, когда велит Пожар. И даже если все происходило совсем иначе, чем у меня сочинилось, тоже нетрудно переписать, — важно настроиться на возвышенный и ознобляющий лад необычайного.

Кинна после химкаба, как и остальные, не сказала мне ни слова, лишь поглядывала на меня затрудненно и обескураженно. Но, увидев на физике, что я карябаю в знакомой тетрадке, она легонько, щекотно провела пальцем по моему запястью — погладила, поощрила, наверняка считая, что я продолжаю для нее «Межпланку». Разрешит ли мне Пожар Кинну хотя бы до ее отъезда или незамедлительно потребует меня всю для себя?.. Я вдруг поняла, что думаю об этом, не дождавшись от Пожар знака, приказа, торопливо предаю Кинну, загодя сочиняя для Пожар, — стало быть, Кинна не так уж мне и дорога?.. Я покраснела, поскорей захлопнула тетрадь, но своего ужаса и какой-то потайной тяги к Пожар преодолеть уже не могла. Да и что там! Сейчас прогудит звонок на большую перемену, моей воли осталось на несколько минут, дальше покаяние перед Пожар и — ее воля. Взметнулась судорожная, молящая мысль — хоть бы мне Пожар Юрку-то оставила, не запретила с ним встречаться, это сейчас главное, раз Пожар знает все!..

От позорища меня спасло простое соображение: мне нужно опередить комиссию, которая пойдет к нам прямо из школы, что-то прибрать, припрятать. Но вся школа кончала заниматься с последним звонком, после пятого урока, и очередь в гардероб выстраивалась по всей парадной лестнице, до четвертого этажа, и двигалась медленно, шумливо и раздраженно, со звоном роняя номерки на зельцевый гранит ступенек, ибо пальто всегда выдавала только одна нянечка, как нарочно, хотя на гардероб их приходилось три-четыре. Так вот, если я по обычному своему везению окажусь в конце очереди, комиссия неизбежно обгонит меня и мне не удастся навести даже поверхностного порядка в запущенном своем хозяйстве. Стало быть, необходимо сейчас, на большой перемене, заранее вызволить свое пальто и до конца уроков таскать его с собой в придачу к остальным пожиткам.

Так я и сделала: спустилась в гардероб, с вежливой уклончивостью обошла вопросы трех вольготно бездельничающих в его сумраке нянечек — зачем мне понадобилось преждевременно брать пальто, гигиенично ли волочь его в классы, и вообще, возможно ли такое без особого разрешения, — взяла-таки пальто, скатала его на скамейке в тугой узел, перехватила шарфиком и поперла наверх. На это я истратила всю большую перемену; когда под любопытными взглядами всех их вносила свой уродливый двугорбый узел в биокаб, где предстоял урок новой истории, уже гундосил звонок, и с Пожар я поговорить не успела. Сверток я пристроила у батареи, под тем самым окном, с которого пучили вечно изумленные глаза вуалехвосты, никогда еще не видавшие верхней зимней одежды в своей экзотической биокабной тюрьме. Вошедшая МАХа узла не заметила или сделала вид, что не замечает, потому что весьма удачно, как мои родители утром, притворилась, что не замечает и меня самой. А я-то была уверена, что она вызовет меня отвечать, чтобы липший раз доказать себе и всем, что я достойна принятых ко мне мер. Но очевидно, я не знала всех педагогических тонкостей директрисы, — после грубого напора в своем кабинете она предпочла меня не видеть.

Благополучно отсидев историю, я поволокла портфель, мешок с шапкой и пальтовый узел на черчение в 5-II класс. Черчение проходило, как обычно, лихо и разнузданно, в нескончаемых разговорах вслух, переходах друг к другу по классу и наглых, едва прикрытых издевательствах над бесхарактерной Ольгой Ивановной, чередовавшей ласковое обращение с ругательными истерическими взвизгами о дисциплине. Как часто случалось, Ольга Ивановна закончила урок чуть не в слезах. Все повалили на лестницу занимать очередь в гардероб, и тут я, одевшись в классе, быстро проскользнула мимо застрявшей на площадке второго этажа комиссии. Замысел удался.