Лирика разных лет

Жизнь пережить — не поле перейти

Жизнь пережить — не поле перейти, И всякое случается в дороге: Бывает, стерегут тебя в пути Обиды, суесловье и тревоги. Толчется за плечами шепоток, И в кулачок хихикают соседки. Но вновь мелькает ситцевый платок Хмелинками вишневыми на ветке. К своей любви идешь ты не спеша. Ну, пусть себе немного посудачат, Для тех, кому поет своя душа, Все это, право, ничего не значит. Да будет долг исполнен до конца, Хотя тропа все круче и все уже, И на пути — усердье подлеца И чинное молчание чинуши. Смешон и жалок их заспинный суд, Их тусклый взгляд и холоден, и узок. Живи для всех, как для тебя живут Все истые строители Союза. И коли бой за истину — держись, Пускай она в пути тебе маячит. Не бойся тлена, если любишь жизнь, Пощады не проси при неудаче. Ты в свет влюблен? Тогда и сам свети. Не веришь в бога? Будь заместо бога. Жизнь пережить — не поле перейти, И впереди — дорога и дорога… 1961

В двери прошлого я стучусь

В двери прошлого я стучусь, У тебя я прошу несмело: Сказки детства пропой мне, Русь, Те, что бабушка прежде пела. Иногда, хоть заплачь, хочу Я вернуться назад, к исходу — Грызть зеленую алычу, В ледяную кидаться воду, В «красных — белых» играть всерьез. (Обязательно в красном стане) И стоять, коли плен, без слез Под насмешками и хлыстами. На лужок у плакучих ив Вместе с улицей выйти строем И, рукавчики засучив, Душу тешить кулачным боем. Сутки заполночь. Я не сплю. Сказки бабушка вяжет рядом. И старушку я так люблю, Что иной мне любви не надо. Бабка! Бабушка! Друг большой, Ты любила меня, нахала. Пахла кедром и черемшой, Всей тайгою благоухала. Знала многое — и сказать Ты об этом умела прямо, Моей мамы и друг, и мать, Моего становленья мама. И гордился я, и форсил, Доходило когда до слуха: «У Бузанской поди спроси, Очень умственная старуха. По земле побродила, чать, И видала, считай, немало…» Нет, не помню я, чтоб скучать В детстве бабушка мне давала. И с тех пор, с тех ребячьих дней, Забываемых понемногу, Лишь подумаю я о ней — И потянет меня в дорогу. В двери прошлого я стучусь. У тебя я прошу несмело: Сказки детства пропой мне, Русь, Те, что бабушка прежде пела. 1967

Мой дед Павел

Дед мой Павел был сын солдатки, Посошок при себе всегда, Были дедовы все достатки — Бас да черная борода. Был он телом могуч, не сгорблен, Был улыбчив и темнолиц, И таскал он в холщовой торбе Хлеб для мамы моей и птиц. Говорил он, что правду любят, Как церковный звон сатана. Был он, дед мой, чудак и люмпен, И вожак ташкентского дна. Обожал он костры в дороге, Родничок, обжигавший горсть. На щербатом своем пороге Был он только нежданный гость. А еще он любил и нежил, И не бросил бы, хоть убей. Голубых своих, красных, бежевых Доморощенных голубей. Был к богатым он без пощады. Хоть в ночи при огне свечи В голубятне его дощатой Пели царские трубачи. По утрам он гонял их бурно, И в тиши, на краю зари Для него кувыркался турман, С неба падали почтари. Знаменитые были птицы, Лишь мальчишки вздыхали: «Ах!..» Дед рассказывал небылицы Даже в рифму о голубях. Вышла жизнь его иль не вышла, Я не знаю. Он был изгой. Губернаторских дрожек дышла Он железной хватал рукой. Был он черен, чернее горна, И без страха умел блажить. Говорил он: «Прошу покорно, Прикажите, чтоб можно жить. Все нас судят: и боги судят, И начальство, до писарят. Господин губернатор, люди, Даже бедные, жить хотят!..» Генерал усмехался вяло, Тыкал кучера в бок: «Гони!» И толпа головой качала: — Павла, господи, охрани… Был он, дед, непохож на прочих, Шел навстречу своей беде. И нашли его как-то ночью Бездыханного на Урде. Хоронили его, жалея. Неудобные, как суки, Молчаливые иудеи, Синеглазые русаки. И узбеки молились богу, Чтобы милостив был и мил, Чтобы Павла простил немного, В рай по-божески допустил. Был он добрый для них, приятный И готовый всегда помочь. …И голодные в голубятне Птицы плакали в эту ночь. 1967

Дай нам бог компании без фальши

Дай нам бог компании без фальши, Где ничем не скован дружный гам, Где кипенье фронтовых бывальщин С непременной шуткой пополам. Мне приятно братство незнакомых, И присловье к месту, неспроста, И звезда на рыцарском шеломе, И над конной лавою звезда. Ах, былые Родины бураны! Кто ж из нас в запечье тихом рос? Я люблю вас слушать, ветераны, В самосадном дыме папирос. Да и сам я юностью уважен, И с улыбкой вслушиваюсь в крик: — Наливайте стопочку папаше, Выпьем за Отечество, старик! 1970

Коктебель

Из Москвы

едем в Крым,

в Коктебель, а верней:

Гек Тепе или — Край Синих Холмов.

Назым Хикмет

Кочевых бивуаков блики В полуночных очах татар. Камни алые — сердолики — Кара-Дага застывший жар. У горбатых бычков придонных, У зобатых, в пушке орлят, Как горошины халцедона Ледяные глаза горят. А прибои песочком белят Камни берега и траву. Солнце яркое Коктебеля Зарывается в синеву. И понять невозможно глазу: Все живое вокруг слепя, Это море и небо сразу Опрокинулись на тебя? Пахнет медом и солью лилий, Тянет в омут дешевых чар. …И ругали-то, и хвалили Со свирепостью янычар. Чубом в лужу совали прочно, На трибуну несли цветы. Ах, смешно мне и грустно очень От отчаянной суеты. Нас не раз на веку стращали, Пулей били на всем скаку, Бесконечные совещанья Подсекали живьем строку. Не калека я, а калика, Затираю рубцы души. …Как печати из сердолика, В берег вдавлены голыши. По рукам моим, цвета брынзы, Где осколков и пуль следы, Оседают, как бронза, брызги Коктебельской густой воды. А на темени Гяур-Баха, Будто адского дыма рвань, — Набекрень облаков папаха Лихо сдвинута на Тамань. Охмелевшая спозаранка, Красно-рыжая, вся в зарю, Дарит даром себя зарянка Человечеству и зверью. Небо ниже и звезды ниже, И бездонны уже лога, И ворчливое море лижет Задремавшие берега Лебедей ледяные клики Льются вниз из ковша Стожар. …Камни алые — сердолики, Кара-Дага подземный жар. 1967

Северяне

Я сидел с блажной душою В ресторане, у огня. Потянуло черемшою От соседки на меня. Я вкогтился в ту старуху, Я сказал: — В ином краю По обличью и по духу Сибирячку узнаю. Не извольте думать худо, Коли некуда спешить, Разрешите это блюдо Вам покорно предложить. Может, выпьете чуточек? — Выпью. Доброе вино. И глотал я говорочек Все на «о» да все на «о». В этой хмари папиросной О бокал звенел бокал, И уже шумели сосны, И шугой кружил Байкал. И смотря на эту небыль Сквозь видения и дым, Чуб Медведицы на небе Низко кланялся своим. Новый Афон, 1968

Чертишь, чертишь знаки на бумаге

Чертишь, чертишь знаки на бумаге Что-то впрямь творение тощо… Миллион стихов на Кара-Даге После нас отыщется еще. Обживая дальние планеты И тоскуя на своем посту, Будут тыщелетьями поэты Выплавлять вот эту красоту, — Эту вот — зеленую, незлую, В черных всплесках донного огня, Эту — одесную и ошуюю — Навеки вошедшую в меня. Время перемелет наши кости, Дань отдавши нашей маете. Все равно — захаживайте в гости К этой окаянной красоте! Кара-Даг, 1967

Был бы ярый я, как когда-то

Был бы ярый я, как когда-то Да улыбчиво-молодой, Я б весь век собирал агаты У Конь-пряника под водой. Я б дарил их больным и сирым, Как тепло оставлял в руке. И ходила б молва над миром О неслыханном чудаке. О каком-то бродяге нищем (Может, он с кошельком тугим?), О мальчишке, который ищет И, найдя, отдает другим. Не чурался б я этих качеств, Не страшился бы славы той. …Очень мало в мире чудачеств, Порождаемых добротой. Крым, 1967

Ночь беззвездная такая

Ночь беззвездная такая… Никого… Хоть волком пой. И луна летит нагая Над унылою тропой. И гудит пчелиным гудом То ли фен, а то ли бриз, И торчит заморским чудом Над скалою кипарис. Славно думается ночью О хорошем ли, плохом, Видишь прошлое воочью, Душу мучаешь стихом, Сеешь хлеб и пенишь реки, У огня — долой с коня. Все мы — люди-человеки, Все мы, значится, родня. Я треплю остатки чуба, Постигаю тайны суть: Ты меня обманешь, Люба, Да себя не обмануть. С Кара-Дага дует горыч… Ну, чего друг друга злить? Что ж, как видно, эту горечь Только горькой и залить. На луне вон пятна тлеют… Я сказал себе давно: — Чем ты чище и светлее, Тем заметнее пятно. Холодок ползет по коже. Мне, поверь, не до обид. Никого зажечь не может Тот, который не горит. Одного заест тоска ведь, Да и к горю моему Мне тебя не облукавить — Не умею… И к чему? Лучше бросить все вопросы, Обо всем забыть вокруг, Кроме доброй папиросы, И себя заверить вдруг, Что во тьме уральской ночи У речного бережка Мне, как прежде, светят очи. Очи милого дружка. Крым, 1966

Горит звезда над миром старым

Горит звезда над миром старым, Как светлячок в ином стогу. И ходят пары… ходят пары На затененном берегу. А море пенится у борта, А из трубы — огонь угля, Как рассеченная аорта На черном теле корабля. Я между бочек затесался, Летит не в уши — в душу мне «Ура!» свирепого десанта В свинцовом свисте и огне. И память вновь былое тащит… Не зря легли они, не зря, В бушлатах, в робах немудрящих На белых льдинах декабря. Братки… Погодки… Еле-еле Держу себя, чтоб не навзрыд… Последний кубрик Коктебеля Для вас мотыгами отрыт. В железных скалах у причала Навек вас принял мезозой, И четверть века отзвучала Над вами бризом и грозой. …Пылают зори, как пожары, И я забыть их не могу. И молчаливо ходят пары На затененном берегу. 1967

На жарком юге в горы бегаем

На жарком юге в горы бегаем, Глазами нежим пыльный лес, И на лужайке лошадь пегая — Для нас — немалый интерес. Почти что молимся мы истово Вам, минеральные ключи, И сердолики с аметистами Нам часто чудятся в ночи. А дома, дома — детка-сосенка Сгребает в лапы облака, И вдруг показывает просека Медведей бурые бока. И лось проносится, не мешкая, В таежных марях то и знай, И нянчит ангелов с усмешкою Под самым небом Таганай. В горах, за синими урманами, На легких крыльях снегиря, К заре над домнами и станами Спешит озерная заря. Ну, что ж, что место наше вьюжное, Что наши гнейсы — не коралл. Мы летом тянем в море южное, А вы — гребитесь на Урал. Он вам покажет силу пламени. Когда дутье гудит в печи, Он вам подаст в ладонях каменных Свои подземные ключи. Гостям он рад. Не пожалеете… Возьмете сказки у старух. И вам сыграет на жалеечке Про ночи Севера пастух. 1966