Лиса в курятнике
Шрифт:
Младший...
А вот что с ним стало, не известно. Правда, высочайшим указом был он заочно осужден и признан виновным, отрешен от всех титулов и лишен земель... то есть, что бы ни было, но на трон он претендовать не может. Однако... если не на трон?
– Задумались? Бросьте... мой дорогой дядюшка был не слишком умным человеком. Боюсь, все они... как бы это выразиться, - Бартольд поднялся и предложил.
– Пройдемся? А то ведь... не могу сидеть... этакая вот странность. Матушку она в свое время безумно злила. Виделось в том свойство низкой крови, хотя наш род ненамного моложе,
...они появлялись в поместье с завидной регулярностью, и визиты эти приводили матушку в невероятнейшее возбуждение. Она, получив весточку, принималась командовать ключницами и сенными девками, хотя обычно до дел хозяйственных не снисходила.
Мигом вытиралась вся пыль.
Скоблились полы.
В доме повисал тяжелый запах ароматизированного воска. Снимались и перестирывались гардины, а из сундуков доставалась самая лучшая посуда. Но и этого оказывалось недостаточно.
– Боже мой, какая убогость...
– повторяла Белена, заламывая тонкие ручки.
Она поднималась в детскую, осматривала Бартольда и вновь же морщилась, щипала его за щеки, стеная, что щеки эти чрезмерно пухлы и вообще недостает ребенку аристократического изящества. И это означало, что на завтрак отныне станут подавать холодную вареную на воде овсянку, а на обед - жидкий супчик. И Белена сама станет караулить нянек, чтобы не смели подкармливать калачами.
Отчасти поэтому к родственникам Бартольд относился без особой любви.
Они были...
Сиятельны и великолепны. И в этом великолепии блекло столь любимое Бартольдом родное поместье. Оно словно бы обесценивалось, стоило старшому Бужеву бросить презрительный взгляд на дом... на луг... он только смотрел, а вот сыновья их, которых полагалось именовать любимыми дядюшками и никак иначе, не сдерживали себя.
– Видел того жеребца, о котором вы говорили, - средний мало ел и держал мизинец оттопыренным, - на редкость отвратительный выбор. Не понимаю, чем вы руководствовались... в нем ни изящества должного...
Жеребца купил батюшка и сказал, что первый же жеребенок, от него рожденный, будет Бартольдовым. И он, ожидая этакого чуда, сам носил жеребцу яблоки. А тот шумно вздыхал и брал угощение аккуратно, сдержанно.
И вовсе характер имел ласковый.
– ...где это видано, чтобы жеребец был, что кошка...
Отец помалкивал.
Правда, гости задерживались ненадолго, ночевали, а наутро, пожаловавшись на слишком жесткие перины и простыни льняные, отбывали восвояси. И сперва Бартольд искренне полагал, что визитами этими они делают Кульжицким немалое одолжение, пока однажды не услышал:
– Хватит, - отец говорил громко, что с ним случалось редко.
– Я достаточно терпел. Я выкупал векселя, которые твои родственнички плодят, не задумываясь о том, кто и как будет их оплачивать. Я выписывал чеки, но при этом еще и их терпеть...
– Ты не понимаешь...
– Ты права, я не понимаю. Не понимаю, как можно быть настолько беспечным? Я взял тебя без приданого, хотя мог заключить куда более выгодный брак. И матушка меня предупреждала...
– Она
всегда меня ненавидела!– Она, в отличие от меня, понимала, что вы все из себя представляете... древний род... благословенная кровь... и что толку с этой крови? Твой отец только и способен просаживать деньги. Сколько я выплатил за тебя? Десять тысяч рублей? И куда они ушли?
Бартольду полагалось бы уйти, но он остался, раз уж никто не видит. Благо, в гостиной имелось достаточно укромных мест. А десять тысяч... в неделю батюшка выдавал Бартольду рубль, естественно, если неделя эта проходила без приключений, и учителя докладывали о том, что учится Бартольд старательно и от занятий не отлынивает. Рубля хватало на... на многое.
А десять тысяч?
Это ведь... это сколько всего купить можно?
– На правильных жеребцов? На карточные долги?
– Дело чести... к сожалению, вам, торговцам, не понять...
– Нам... стало быть, все еще нам... что ж, дорогая, ты всецело права, нам, торговцам, не понятно подобное отношение к деньгам. И потому, будь добра, передай своим родственникам, что это был последний чек. Больше я не собираюсь тянуть еще и их. У нас, в конце концов, есть сын. Подумай о нем.
– Я думаю, - матушка произнесла это таким тоном, что у Бартольда похолодели руки.
– Ты собираешься сделать из него очередного... торгаша...
– В торговле, дорогая, нет ничего дурного. Торговля дает те самые деньги, которые ты тратишь на меха и драгоценности, на обновление мебели, на перестройку дома...
Дальше разговор был скучен.
Зато на следующий день батюшка взял Бартольда с собой на прядильную фабрику. Потом была поездка на склады, с которых грузились маленькие речные пароходики, суконный заводик и почерневшие, пропахшие дымом дягтерные мастерские. Так уж вышло, что, втягиваясь в семейное дело, он постепенно все больше отдалялся от матушки. Впрочем, никогда-то Бартольд не был с нею близок.
– Она, конечно, изъявляла недовольство. Были и слезы, и скандалы, но при всей своей уравновешенности, отец имел удивительную черту. Однажды приняв решение, он держался его. Как-то после очередной ссоры матушка даже изволила отбыть из дома, верно, полагала, что муж примется умолять вернуться, но...
– Не умолял?
Кульжицкий шел по галерее неспешно. Он заложил руки за спину, и появилась в фигуре его некоторая несуразность.
– Нет. Она вернулась сама и на редкость недовольной. Как мне теперь кажется, в родном доме ей были не рады. Потом случилась смута... к сожалению, мой отец оказался не в том месте и не в то время... рабочие его фабрики пытались защитить, но...
– Сочувствую.
Кульжицкий дернул плечом.
– Я успел перевезти матушку. Дом наш сожгли, но в принципе отец был достаточно разумным человеком, он многое понял и успел перевести основные активы за границу. Мне было за что восстанавливать дело... и да, я не воевал. Я уехал. Возможно, вы сочтете это трусостью, но... я отвратительно управляюсь с оружием.
– Я знаю, что вы и без того многое сделали для победы. Солдаты у короны были. А вот оружия не хватало.
...и не только оружия.