Лишь одна музыка

Почти все время — сквозь шпинат, и открытые струны, и все остальное — мои мысли продолжают возвращаться к Джулии, так что я совершенно не готов к разговору с Виржини.

— Майкл, это опять Виржини. Если ты там, ответь, пожалуйста, не прячься за автоответчиком. Ау, Майкл, ты меня слышишь? Подними трубку, пожалуйста, Майкл, перестань играть в прятки со мной, я не собираюсь...

— Да?

— Почему ты не отвечал раньше?

— Виржини, ты в курсе, который час?

— Одиннадцать тридцать. Ну и что? Мы уже две недели не разговаривали. Думаешь, мне легко засыпается?

— Виржини, я не могу сейчас говорить.

— Почему? Тяжелый день?

— Ну, в общем, да.

— Бедный, бедный Майкл, и ты прямо торопишься скорее заснуть.

— Прямо тороплюсь.

— Oh, qu’est-ce que tu m’enerves!58 Я с тобой поговорю так, как хочу. С кем ты спишь? Кто она?

— Перестань, Виржини.

— Не ври мне опять. Я знаю, знаю. Ты с кем-то спишь?

— Да.

— Я это знала! Знала! — восклицает Виржини. — И ты мне врал. Ты врал и врал, и говорил, что ни с кем не встречаешься. И я тебе поверила. Как это мерзко, Майкл. Дай ей трубку.

— Виржини, успокойся, будь поумнее...

— О, я ненавижу вас, англичан. Будь поумнее, будь поумнее. У вас камни вместо сердец.

— Послушай, Виржини, ты мне нравишься, но...

— Нравишься. Нравишься. Дай ей трубку. Я ей расскажу, как я тебе нравилась.

— Ее здесь нет.

— Я не идиотка, Майкл.

— Ее нет здесь, Виржини, ее здесь нет, понятно? Перестань расстраиваться. Я чувствую себя виноватым перед тобой. Но я не знаю, что делать. Что бы ты сделала, если бы была на моем месте?

— Как ты смеешь? — спрашивает Виржини. — Как ты смеешь меня еще спрашивать? Ты ее любишь?

— Да, — говорю я тихо, помолчав секунду. — Да. Люблю.

— Я не хочу тебя видеть, Майкл, — говорит Виржини полным злости и слез голосом. — Я больше никогда не хочу тебя видеть. Ни как учителя, ни вообще. Я молода, мне еще будет хорошо. Ты увидишь. И пожалеешь. Я надеюсь, ты страдаешь из-за нее. Так что не можешь спать, и вообще. Ты никогда меня не ценил, потому что я тебя любила.

— Спокойной ночи, Виржини. Я не знаю, что сказать. Мне правда очень жаль. Спокойной ночи.

Прежде чем она успевает ответить, я кладу трубку. Но мне нет прощения. Я никогда не думал, что просто использовал ее, когда был с ней. Это было соглашение, которое, я считал, ее устраивало. Но сейчас я вижу, как мы отдаляемся, с каждым днем думая друг о друге все меньше и с течением времени полностью исчезая из жизни друг друга. Бедная Виржини, говорю я себе, и чувствую легкий стыд, даже когда так думаю. Я надеюсь, она найдет кого-то совсем непохожего на меня: нетребовательного, легкого и, главное, не помеченного нестираемым отпечатком другого человека.

4.10

В одну из суббот незадолго до восьми утра, к моему полному изумлению, Джулия появляется на Серпентайне. Обычно мы не видимся в выходные, но Джеймс в отъезде, a Люк в гостях у друга. Она удивленно смотрит на происходящее. Она не верила, что я действительно в этом участвую, и сейчас, когда она это видит, она по-прежнему не понимает зачем. Я ведь не очень спортивен. Я ей говорю, что ее задача не размышлять зачем и почему, а меня подбадривать. Однако ее присутствие влияет на меня так, что я плыву по диагонали и приплываю последним. Самые развязные среди пловцов задают непристойные вопросы про то, кто она. Я отвечаю, что она моя домоправительница.

Мы возвращаемся ко мне и занимаемся любовью. Ее напряжение спадает; мучительная неуверенность оставляет ee. Она закрывает глаза. Она вздыхает и говорит мне, что делать. Моих слов она не слышит.

— Я себя чувствую, как мужчина на содержании, — говорю я ей позже. — Ты приходишь ко мне, и я вечно не знаю, когда именно тебя ждать. Не могу догадаться, хочешь ты любви или нет. Когда ты здесь, я счастлив. Остальное время я непрерывно спрашиваю себя, когда ты появишься в следующий раз. Мне приятно, что ты приносишь мне подарки, но куда я буду надевать запонки, кроме как на сцену?

— А Виржини, она тебе платит... платила?

— Ты меняешь предмет разговора.

— Нет, не меняю. Платила?

— Да, за уроки, конечно.

— И она перестала, когда вы стали любовниками?

Я смотрю на Джулию в удивлении. Уж слишком прямолинейно для нее.

— Нет, — отвечаю я. — Я предложил однажды, но она сказала, что тогда будет, словно я плачу ей.

— Похоже, она очень хорошая. Возможно, ты ее недооцениваешь.

— Правда? — говорю я и целую ее. — Почему бы нам не пойти в душ вместе?

— Боже мой, что с тобой произошло за последние десять лет?

— Пошли. Я с мылом смою с тебя Серпентайн.

Но операция прерывается на полпути, потому что непостоянное давление в доме Архангел-Корт опять наносит удар, и Джулия в мыле и шампуне остается под еле теплой струйкой.

— Без паники, — говорю я. — Сейчас налью воды из-под крана. Обычно это работает.

Она щурится из-под пены, пытаясь читать по губам.

— Торопись, Майкл, — говорит она.

— Ты великолепно выглядишь. Сейчас проверю, есть ли у меня пленка в фотоаппарате. — Я изображаю щелчок затвора.

— Это не смешно. — Она расстроена.

Снизу — звонок в дверь. Юный Джейми Пауэлл, один из моих учеников, появляется на маленьком синем экране. Я велю ему погулять вокруг квартала и прийти через десять минут. Он самый нерадивый из всех моих студентов, так что, похоже, он скорее рад, чем недоволен.

Джулия одета, когда он входит. Джейми — бестолковый, плохо воспитанный подросток, довольно музыкальный, помешанный на гитаре, безнадежный на скрипке. Я не знаю, почему его родители настаивают на уроках со мной, но по крайней мере это доход. Он смотрит на нас с вниманием знатока. Быстрый обмен именами перед ее уходом без поцелуя, без поцелуя в ответ:

— Джессика, это Джейми; Джейми — Джессика. — Но Джейми ухмыляется весь урок.

Ее визит был прерван, она ушла, и я не знаю, когда снова ее увижу, но, несмотря на это, я счастлив весь день. Я почти не думаю о будущем наших отношений, настолько я потрясен близостью, неверием и восторгом от их возобновления. Когда мы вместе, мы говорим почти про все: про те времена в Вене, когда мы были счастливы, и про музыку, и про наши годы не вместе — теперь эти годы не потеряны, просто нам их не хватает. И хотя я говорю с ней про строй моей жизни в то время, я не касаюсь той тьмы, по-прежнему почти необъяснимой, что поглотила меня и создала или, скорее, пробила брешь между нами.