Лишь одна музыка

— Я не могу обещать. Там слишком отличается... обстановка. Даже не знаю, захочу ли я играть это там.

— Ты отняла у меня пять дней, Джулия. Ты не можешь мне дать хотя бы это?

— Хорошо, — говорит она в конце концов. — Но я никогда не буду играть это никому, кроме тебя.

6.16

Она забирает мою тетрадь с фортепиано и выходит обратно в сад.

Почти сразу появляются Эллен, Пирс и Билли, и мы настраиваемся. Мы репетируем завтрашний концерт в Скуола Гранде ди Сан-Рокко. Самолет Джулии в 6:30 вечера; я даже не смогу проводить ее в аэропорт.

Одно из произведений, которые мы играем, — до-минорный Брамс, мы уже выступали с ним несколько месяцев назад. Я играю лучше, чем раньше, потому что с трудом могу беспокоиться о чем бы то ни было. Обычное волнение при игре меня не трогает. Меня тут почти нет, я в саду через маленькую протоку. Если остальные и чувствуют мое отсутствие, они ничего не говорят.

Мы прерываемся гораздо раньше, чем ожидалось. Я оказываюсь в саду. Джулия, должно быть, внутри. Тетрадь лежит на скамейке под деревом. Ее сумка — недалеко на земле.

Между страницами засунут лист бумаги. Раскрываю его и вижу факс, адресованный ее мужу, узнаю ее легкий наклонный почерк. Это частное письмо, но мои глаза, жадные до всего, что могу узнать о ней, сами бегут по строчкам:

Милый Джимбо!

Я ужасно скучаю — по вам обоим. Жду не дождусь, когда я вас увижу. Дженни передает привет. Бо`льшую часть времени она дома, так что мы виделись гораздо меньше, чем хотелось. Ей это тяжело: кажется, я говорила, что у ее детей корь. И хотя у них есть няня, дети не хотят ее отпускать. Она говорит, что обычно они проводят время в драке — братской, но достаточно яростной. Но сейчас даже для этого у них слишком мало сил и слишком много пятен на теле. Кстати, они уже не заразны, так что мои Хансены мужского пола в безопасности, все оба. И меня не надо держать в карантине, как пуделей и пекинесов Омы.

Мне тут в Венеции очень хорошо. Я так рада, что поехала. В Вене мне слишком тяжело, и если бы я поехала в Каринтию с Марией, ее мужем и их маленьким сыном, я бы только тосковала.

Мне был необходим этот отдых. Я чувствую себя посвежевшей. Я прохожу мили и мили каждый день. Но я скучаю по вам обоим, и мысль быть вдалеке от вас еще неделю стала мне невыносима. Поэтому я приезжаю раньше. Мы были на ланче с Дженни у Чиприани, и я думала о тебе, о том, как ты останавливался там без меня и думал обо мне. Скажи Люку, что если он меня простит за такое долгое отсутствие, то получит два сюрприза — один маленький и один большой из Венеции вместе с подарком от Омы. Крепко обними моего бенеттоновского мишку. Хотя не уверена, что с бабушкой, которая так носится с ним и так его балует, он вообще вспомнит меня, когда я вернусь.

Я прилетаю завтра (во вторник) рейсом «Алиталия» в Хитроу в 7:25 вечера. Я найду тебя, если ты приедешь, но, пожалуйста, дорогой, если у тебя работа или что еще, не беспокойся. Я знаю, я не предупредила заранее, я просто возьму такси. У меня мало багажа.

Я тебя очень люблю и все время думаю о тебе. Я надеюсь, ты работаешь в меру. Так тяжело, что я не могу тебе позвонить. Один из моих худших страхов — забыть звук твоего голоса.

С бесконечной любовью,

Джулия

Я срываю гроздь этих белых пахучих цветов. Мне нехорошо. Чувствую себя как вор, который проник в дом и нашел там вещи, украденные у него самого.

Облокотившись на герб, потрепанный, усталый лев зевает, будто говорит: «Ну и что особенного? А чего, собственно, ты ждал?»

Черный карп отталкивает в сторону оранжевого и продолжает бесцельно плавать вокруг фонтана.

Я перехожу мост. Откуда-то изнутри слышу веселый, быстрый итальянский Терезы с более неуверенными ответами Джулии. Я могу вычленить слова «Вессен», «Билли», «Лондра». У меня болит душа.

Мы продолжаем нашу репетицию. Все идет как должно. Наше выступление завтра должно быть, как обычно, успешным.

6.17

— Что с тобой? — говорит она. Она включила лампу рядом с кроватью и смотрит на меня в ужасе.

Бывало, я покусывал ее — шею, плечи, руки, легкие укусы, неведомо как вызывающие головокружительный запах ее тела, — может быть, это странное наследие Виржини, но сегодня я не знаю, что со мной случилось в горечи моей страсти. Едва ли это было любовью — то, что я с ней делал; я был вне себя.

— Ты сошел с ума, — говорит она. — Посмотри на следы.

— Бедный Джимбо, интересно, как он их интерпретирует, когда встретит тебя в Хитроу. Думаешь, он возьмет с собой бенеттоновского мишку, или для него будет уже слишком поздно?

Мой язык не менее жесток, чем зубы. Она смотрит на меня и кричит — жуткий звук ярости, боли, неверия и разрушения. Потом закрывает лицо руками и волосами. Я пробую дотронуться до нее. Она отталкивает мою руку.

Она начинает плакать почти исступленно. Я пробую обнять ее, но она стряхивает мои руки. Я пробую что-то сказать, но она не видит моих слов.

Неожиданно она выключает свет и молча лежит в темноте. Я пробую взять ее за руку; она меня отталкивает. Я целую ее щеку, уголок ее губ. Слизываю ее слезы. Она потихоньку успокаивается. Снова я беру ее руку, написать «прости». На третьей букве из шести она понимает и опять убирает руку. Мне нет прощения за мои ранящие слова.

Непонятным образом она быстро засыпает, а я продолжаю бодрствовать, горько обиженный на нее и на мир, в котором она увязла, со стыдом и сожалением о том, что я сделал.

Ее сонные руки обнимают меня, когда я просыпаюсь, но я чувствую, что не прощен. Синяки остаются на ее плече. Они пожелтеют и будут видны еще долго. Их не получится скрыть.

6.18

Прогулка на край земли, к слиянию тектонических плит; к илу осевших отмелей и наводнений, в скит отшельника, нашедшего настоящий крест. Однажды в день землетрясения в городе родился невзрачный священник; потом его рукописи были рассеяны по миру, прошли через многие руки и оказались в библиотеке с кривыми стенами. И там они и оставались, пока неслыханный восторг от них не поднялся до коронующих деву ангелов и голубки. Если бы мы были дельфинами, что бы мы играли? Если бы у нас было четыре руки, разветвился бы Бах еще больше? Пусть наши большие пальцы противостоят остальным. Пусть наши зубы исчезнут, станут усом, как у китов, и вырастет наша любовь к планктону, так что мы сможем безудержно плескаться и играть.

Скорбь и печаль, скорбь и печаль разбивают заблудшее сердце надвое. И когда позовут на посадку, она должна быть на месте 6D, без вида наружу, летящая по воле ветров. Она приземлится, она уже приземлилась, может ли она приземлиться, все ли ее бумаги проштампованы и проверены? Столько ли в ней сантиметров и ее ли это родимые пятна? Глаза золотые, волосы голубые? Еe мраморно-серое обиталище. Она написала «die Liebe» в моей тетради. Знак Кампари сияет в Лидо, и, увидев его, я пою про форель. Сверху темнеет над красными, цвета водорослей, столбами, и музыка стелется над неровными отмелями и мелководьем.