Лишь одна музыка
Шрифт:
Я гляжу на них часами, готовясь к нашей первой репетиции, думая о них и играя из них, пока мое видение и пальцы не дотягивают до соответствия моим глазам и ушам.
7.4
Напиши мне слова любви и утешения. Или оставь сообщение на автоответчике. Или возникни у двери квартиры или у дома — на маленьком синем экране. Я написал тебе и знаю, что факс был получен.
Июнь, белки едят неспелые фиги со стены, сухие листья каштанов сметены на границу с гравием.
От тебя нет вестей. Ты не ответила на мой непрошеный факс. В городе ли ты? Куда-то уехала с мужем, его матерью и
Где ты скрывалась неделю, пока не прошли следы? Снова в Вене, у матери? У тебя ведь оставались те дни, что ты отняла у меня. Мне нет прощения. Но это ведь не единственное, что у нас было вместе.
В скверах буйство ракитника, а возле «утопленного сада» увенчанный богатой гривой боярышник густо цветет розовым. Маленькие серые монстры-гусеницы маршируют гуськом.
Я люблю белый боярышник и сиреневую сирень, но нынешние цвета их вполне заменяют. Я брожу туда-сюда, а ты играешь мне Баха. Так ли легка на весах любовь? Сверху из автобуса я вижу цоколи, колонны, фронтоны. Я смотрю, и передо мной проходит видение того, во что превратил Лондон великий каменщик с его четырьмя томами93. Медленно строится, но однажды созданное остается навсегда.
Еще мне встречаются кошки, настоящие и привидевшиеся. Однажды, гуляя поздней ночью, я увидел женщину. Это было на набережной недалеко от Арсенала. За ней следовало одиннадцать кошек, она их подзывала и кормила. Эта старая женщина кидала им объедки из сумки, а они страстно и благодарно мяукали. Они были поджарые, запаршивевшие и очень энергичные, полная противоположность так сильно любимой Жаже, теперь такой больной там, на севере.
Ты сказала, что я должен ждать твоего звонка. Сколько минут мне осталось ждать, ведь я снова нашел тебя после стольких лет? Посмотри же на меня ласково своими серо-голубыми глазами. Да, ты можешь улыбаться, можешь улыбаться и смеяться. Будь же разумна!
И вновь передо мной встает двор с сохнущим бельем и глицинией, мы смотрели на него сверху, из комнаты, где любили друг друга в те дни — в те будни и в то воскресенье.
Я кладу руку себе на плечо, где отдыхала твоя голова. Затем произношу твое имя один раз, два, третий раз, четвертый. Какие-то ночи я так сплю, вспоминая тебя; какие-то засыпаю только с рассветом.
7.5
Но теперь я перед ее дверью. Люк в школе, помощница по дому побеждает сюбжонктивы во Французском институте, а Джеймс перекидывает костяшки на счетах на Кэнэри-уорф. Как она услышит звонок? Наверное, есть какое-то специальное приспособление, потому как она у двери. Я вглядываюсь в ее лицо. Она мне рада? И да и нет. Но не удивлена. Она выглядит такой уставшей; ее лицо осунулось. Ей не хватает сна или покоя? Она отступает, я вхожу.
— Ты не возражаешь? — спрашиваю я.
— Мне нужно какое-то время побыть одной.
— Кто-то дома?
— Нет. Разве я бы так говорила, если бы кто-то был?
— Джулия, ты простишь меня? Я не хотел говорить то, что сказал, и делать то, что сделал...
— Да, — говорит она слишком быстро.
— Я не знаю, что со мной случилось...
— Я сказала «да». Не продолжай.
— Я не буду тебя спрашивать, почему ты не приходишь. Но почему ты не пишешь?
— После того, что случилось, зачем мне тебя тоже
обманывать.Я ничего не говорю. Потом:
— Ты покажешь мне свою музыкальную комнату?
Она смотрит на меня как-то измученно. Она не могла ожидать этой просьбы, но ведет себя так, будто уже ничто не может ее удивить. Она кивает, но так, будто эта негласная уступка — мой выбор последней трапезы перед казнью.
Мы идем наверх. Весь этаж — одна комната. Посреди, рядом с неработающим камином, стоит черный «Стейнвей». В эркере — письменный стол над садом в полукруге домов. На столе моя синяя фарфоровая лягушка сидит на кипе писчей бумаги, глядя на неоконченное письмо. Я отвожу глаза.
— Много работаешь? — говорю я, когда мы поворачиваемся друг к другу.
— Да. Вена решила за меня.
— То есть теперь ты играешь одна?
— Да.
— Тебе не смогут сделать какой-нибудь имплант?
— О чем ты говоришь? Ты же вообще ничего в этом не понимаешь. — Она начинает сердиться. Неужели я когда-то думал, что гнев ей несвойствен?
Где-то в доме звонит телефон, после четвертого звонка замолкает.
Я вижу открытые ноты «Гольдберг-вариаций» на рояле.
— Поскольку все, что я говорю, звучит по-идиотски, может, ты сыграешь что-нибудь?
Она сразу садится, не протестуя, но и не одобряя, и, не думая открывать ноты, играет двадцать пятую вариацию, но так, будто меня нет. Я стою, закрыв глаза. Закончив, она встает и закрывает крышку рояля. Я смотрю вниз.
— Я играю первую пьесу «Искусства фуги», — говорю я.
— Ты не можешь посмотреть вверх? Спасибо. Да?
— Я играю первую пьесу «Искусства фуги». На альте. Из твоей тетради.
Она кажется отстраненной, рассеянной. Слова погрузили ее в лабиринт мыслей.
— Ты не скопируешь следующую фугу в мою тетрадь? — спрашиваю я.
Не то чтобы я хочу этого, но чувствую, что могу с ней говорить, только задавая вопросы и что-то прося.
— У меня слишком много работы, — говорит она.
Я не понимаю, что именно несет ее ответ.
— Шопен? Шуман? — говорю я, думая про ее концерт в «Уигмор-холле».
— И другие вещи.
Она не хочет вдаваться в подробности. Похоже, ей неуютно. Ее глаза скользят к столу с синей лягушкой.
— Я не сплю без тебя, — сообщаю я.
— Не говори так. Все спят так или иначе.
— О чем мне тогда еще говорить? — спрашиваю я, уязвленный. — Как твое садоводство? Звон в ушах? Джеймс? Базби? Люк? И правда, как Люк?
— Я полагаю, что он ежедневно растет академически, артистически, музыкально, социально, духовно, физически и морально, — говорит Джулия как во сне.
Я начинаю хохотать.
— Неужели? Какой могучий рост для маленького мальчика.
— Я цитирую школьную брошюру.
Я целую ее шею: следов прошлого там не осталось.
— Нет, нет, отпусти меня. Не сходи с ума. Я не хочу этого.
Я отпускаю ее и иду к окну. Дрозд клюет что-то под кустом рододендрона, мокрым от дождя. Может, она чувствует, что была слишком резка со мной. Она подходит и очень легко кладет руку мне на плечо.
— Мы не могли бы просто быть друзьями?
Вот они наконец, эти слова.
— Нет! — говорю я, не поворачиваясь. Пусть она прочтет мой жест плечами.
— Майкл, подумай немного обо мне.
А вот наконец у меня есть имя.