Листопад

Сразу стало тихо. Все замерли в напряженном ожидании.

— Марич дело говорит, — повернувшись к Зечевичу, сказал каптенармус. — Лучше мы его сейчас шлепнем, чем он потом нас будет из-за угла разить.

— Отберите у него винтовку и свяжите! — приказал Зечевич.

— Винтовку не отдам, она моя! — Чарапич сделал шаг в сторону и угрожающе взял винтовку на изготовку. Но на него навалились со всех сторон и вмиг разоружили.

— Не хочется боевой патрон на тебя тратить, не стоишь ты того! — гневно посмотрел Зечевич на Чарапича.

— Зачем тратить патроны? — крикнул кто-то в толпе. — Такого гада надо вешать!

— Не найдешь добровольцев руки о него марать, — возразил ему боец с перевязанной ладонью.

— Самая легкая смерть — от пули: чирк — и готово.

— Пули побереги для четников.

— Этот ничем не лучше четников. Он обошел все армии, какие есть в нашем государстве. Удивляюсь, почему его к нам приняли.

Пока бойцы рассуждали таким образом, Зечевич смотрел на Чарапича и его стало охватывать сомнение, правильно ли он поступает.

— Слушай, Влада, если надо, я готов отвести его до первого поворота, — предложил один из бойцов, заметив, что Влада заколебался.

— Хорошо, пусть будет так, — отбросив сомнения, решил Зечевич. — Только отведи его подальше от деревни, чтобы народ не говорил, что партизаны убивают друг друга.

В горле у Чарапича вдруг булькнуло, словно он пытался что-то проглотить, и он глухо зарыдал. По его щекам потекли слезы.

Зечевич в последний раз посмотрел на Чарапича и зашагал к школе. Навстречу ему бежала Гордана в расстегнутой куртке и без шапки.

— Влада, ты что делаешь? Разве так можно? Нельзя без разрешения комиссара.

— Все можно, когда надо, Гордана, — ответил Зечевич, — возвращайся назад и занимайся своим делом.

— Смотри, отвечать придется.

— За кого? Черта с два! — Зечевич повернулся к бойцам, которые все еще стояли вокруг Чарапича, и крикнул нервно: — Долго будете возиться? Или вам, интеллигентикам, руки не хочется пачкать?

Один из бойцов снял с Чарапича брючный ремень и завязал ему руки. Павле больше не сопротивлялся. В его глазах заледенел страх. До сих пор ему все казалось, что с ним шутят.

Когда Чарапича повели к лесу, Зечевич продолжил свой путь к школе. На душе у него было неспокойно. «Надо ли расстреливать человека за сто граммов хлеба и ложку постной фасолевой каши? — спрашивал он себя и, немного поколебавшись, ответил: — Надо. Тот, кто сегодня оставил товарища без обеда, завтра может послать ему пулю в спину. С паразитами следует поступать решительно».

Зечевич оглянулся и опять посмотрел на фигуру Павле, которая безвозвратно удалялась, становилась все меньше в сероватом свете позднего дня.

Близился вечер. Ландшафт менял свои дневные краски, и создавалось впечатление, будто все вокруг погружается в бездонную пропасть. Линия горизонта, придавленная низкими облаками, терялась из виду. Несколько бойцов о чем-то спорили около школы. Зечевич миновал их, поднялся по ступенькам крыльца и, когда взялся за ручку двери, услышал глухой звук одиночного выстрела.

Этот выстрел слышал и Лабуд, бежавший со всех ног к лесу.

«Опоздал», — подумал Лабуд, но не остановился, пока не оказался лицом к лицу с Чарапичем. Тот был еще на ногах. По его лицу текла кровь. Когда Лабуд встретился с ним взглядом, ему показалось, что Павле презрительно усмехнулся.

— Кто стрелял?! — крикнул Лабуд. — Я спрашиваю, кто стрелял? — повторил он, словно на данный момент это было самое главное. — Развяжите его, — приказал он.

Боец, который только что произвел злосчастный выстрел, вытащил нож и покорно разрезал ремень, которым были связаны руки Чарапича.

— Бинт есть у кого-нибудь? Быстро позовите санитарку, надо кровь остановить.

Один из бойцов направился к школе. Он не спешил.

— Не надо, Лабуд, — сквозь стиснутые зубы с трудом прошептал Павле. — Так будет лучше… Я не хочу… Дважды не умирают.

Голова Чарапича обессиленно упала на грудь, левая нога подогнулась, он захрипел и ткнулся лицом в снег.

Наступила тишина. Партизаны бесстрастно и равнодушно смотрели на расстрелянного. Кто-то принес лопату, молча разгреб снег, под которым стояла вода, и начал копать могилу. Земля была мягкая.

Лабуд машинально смотрел, как быстро углубляется могила, затем повернулся и пошел назад, к школе, думая о том, что, возможно, рота в последние дни нуждалась в чем-то подобном, вроде этого выстрела. А что, если этот выстрел убил у людей последнюю надежду? Все могло быть. Это был первый случай самосуда не только в роте, но и в отряде, и никто пока не мог предвидеть его последствий. Может быть, он выведет людей из состояния депрессии, которая, как паутина, незаметно опутывала их, или, наоборот, усилит сомнения и колебания.

В роте никто не спал. Бойцы, разбившись на группы, возбужденно переговаривались, вспоминая все прегрешения Чарапича. Уловив по настроению бойцов, что они осуждают Чарапича и категорически отделяют его от себя, Лабуд не стал вмешиваться в их разговор. «Они все понимают как надо, — с удовлетворением подумал он. — Если кликну добровольцев на трудное дело, уверен — все пойдут, как один».

Лабуд незаметно вышел на улицу. Низко над школой плыли темно-серые облака, набрякшие от веды и снега. В углу школьного двора у навеса Космаец колол дрова и складывал их в поленницу. Он выполнял эту работу с явным удовольствием. Ему было жарко, и он снял куртку, оставшись в одной рубашке. Рядом, по другую сторону забора, наблюдая за Космайцем, стоял часовой и время от времени перебрасывался с ним фразами.

— Послушай, парень, зачем тебе столько дров? — с усмешкой спросил часовой. — Не думаешь ли ты здесь зимовать?

Космаец отложил топор и ладонью отбросил прядь волос с мокрого лба.

— Какая зимовка? — Космаец поплевал на ладони и вновь взялся за топор. — Знаешь, как положено у православных: после похорон обязательно бывают поминки. Для того и дрова.

— Богатые ли будут поминки?

— Каков поп — таков и приход. Каков покойничек — таковы и поминки, — ответил Космаец и продолжил свое дело с еще большим усердием.

Лабуд наблюдал за Космайцем и думал о том, почему он так любит этого озорного, всегда веселого и не по годам зрелого юношу. «Как он здорово ему ответил! Каков покойник — таковы и поминки». Лабуду хотелось подойти к Космайцу и обнять его. Всегда при виде Космайца он вспоминал свои юношеские годы, себя в шестнадцать лет.

«Прошлое не вернешь, — думал Лабуд. — Оно быстро забывается. Случай с Чарапичем — тоже уже прошлое. Завтра о нем уже не вспомнят, как не вспоминают о грязи, которую счищают с сапог перед входом в дом».