Листопад

— У меня бойцы с ног валятся, — продолжал рассуждать, как бы сам с собой разговаривая, взводный. — С самого рассвета мы все время в движении. Уже два часа прошло, если не больше, как мы не делали привала. Если так продолжится, мы все свалимся с ног.

Лазаревич был худой, среднего роста, с загорелым лицом и испуганным взглядом. Казалось, война выгнала из него все мужское достоинство, и он теперь шел крадучись, будто двигался среди ульев, испытывая страх и думая, что пчелы могут в любой момент услышать его и накинуться на него.

— Может, ты разрешишь нам сделать на пять минут привал? — спросил Лазаревич, когда вдали показались верхушки деревьев, росшие у выхода из ущелья. — Во мне все дрожит от усталости. — Он протянул руки комиссару. — Видишь, как они дрожат, — это от усталости.

— Это они дрожат у тебя от страха. У мужчин они дрожат только от страха, — сердито ответила Ранка. — Ты, оказывается, трус, и мне обидно, что я предлагала назначить тебя взводным.

— В бою я не дрожу, — ответил Лазаревич. — Усталость нельзя сравнивать с трусостью. Усталость есть усталость.

— Не только ты один устал, — сказала Ранка. — Может, и я устала…

«Какой смысл в том, что мы устали и рискуем жизнью, бросаясь головой в омут? — думал Лазаревич. — Только идиоты и фанатики с таким энтузиазмом лезут в петлю. Важно сохранить силы, сохранить себя ради той цели, во имя которой мы сражаемся. Если человек умирает, он должен знать, за что умирает…»

— Когда кончится война, тогда и отдохнем, — помолчав, сказала Ранка, осуждающе глядя на Лазаревича. — А пока идет война, надо воевать и ни о чем больше не думать. Запомни, Мирко, на войне очень вредно думать о мелочном и постороннем.

— Откуда ты знаешь, о чем я думаю? — У Лазаревича выступил пот на лбу. Лицо у него было изжелта-бледным, а взгляд настороженным.

— У тебя все на лице написано…

Лазаревич промолчал. Ранка еще раз посмотрела в его сторону. Его флегматичность начинала выводить ее из терпения. Минуту она шла молча, потом сказала:

— Я хочу взять человек пять добровольцев и пойти с ними в разведку.

— Не знаю, вряд ли кто сейчас пойдет добровольно, — ответил взводный неуверенно. — Люди устали.

— Не думай, что все бойцы такие, как ты…

Они шли по тропинке вдоль обрыва, и в одном месте Ранка увидела вдруг дно ущелья. Оно было еще в тени, но все равно просматривалось большим участком. В ущелье показалась немецкая колонна. Она двигалась осторожно и медленно, как бы прощупывая каждый шаг. Голова колонны пряталась где-то впереди за выступом большой скалы. Ранка подумала: если голова колонны уже успела выбраться из ущелья, тогда партизанам придется туго.

— Друзья, кто добровольно пойдет со мной в разведку? — останавливаясь, обратилась Ранка к бойцам. — Нужно всего пять человек. Если есть желающие, пусть пройдут вперед.

— Разведка ничего не даст, — сказал Лазаревич, — только людей напрасно погубишь.

— Мне бы очень хотелось послать тебя в разведку, но я знаю: ты смалодушничаешь и не выполнишь приказ. Потом тебя за это придется ставить перед строем и расстреливать, а мне уже не хочется смотреть, как свои своих убивают. Мы и так слишком много потеряли людей.

Лазаревич вытер вспотевший лоб. За одну минуту, казалось, состарился на целых десять лет. Минуту он шагал молча, что-то соображая, потом остановился, повернулся лицом к комиссару и заговорил скверным усталым голосом, причем стараясь казаться бодрым.

— Можешь не бояться, товарищ комиссар, что придется писать донесение о моем малодушии, — гордо сказал он. — За два года меня еще никто не видел бегущим с поля боя.

Ранка уже не слушала его. Она теперь думала совсем о другом, и Лазаревич ее больше не интересовал. Из колонны вышли пять человек и торопливо стали продвигаться вперед. Потом к ним присоединился еще пулеметчик со своим помощником. Один пулеметчик уже вышел раньше, и второго Ранка вернула назад, сказав, что одного пулеметчика ей вполне хватит. Увидев, что боец пригорюнился, она ободряюще ему улыбнулась и с группой добровольцев быстро пошла вперед. У партизан было неписаное правило: кто вызвался добровольно идти на задание, тот не имеет права ни на что жаловаться, если даже его станут жарить на костре, он должен быть доволен, потому что сам на это напросился.

Ранка сознавала, что взяла на себя ответственность за жизнь этих бойцов, но старалась об этом не думать. Голову сверлила теперь одна-единственная мысль — быстрее дойти до намеченной цели.

На вершине горы было прохладно, и бойцы бежали за своим командиром и разогрелись настолько, что им казалось, будто вернулся далекий август. Перед наступлением почти все, кто имел шинели, побросали их, чтобы облегчить себя, и теперь двигались быстро. От такой ходьбы у Ранки еще сильнее разболелась раненая рука. Стало совсем трудно шевелить пальцами. Она бежала и, поворачиваясь назад, отчетливо слышала, как бегут за ней бойцы. Один из них буквально наступал комиссару на пятки, не отставая ни на шаг, потом обогнал Ранку и пошел впереди, как бы показывая, что своей грудью он всегда защитит ее, если враги вдруг откроют по ним огонь. Он знал, что в таких случаях первым погибает тот, кто идет впереди, и он не хотел, чтобы погибла комиссар. Мысленно этот боец подсмеивался над собой, своим показным героизмом и все думал: если надо умереть, я умру, никуда не денешься, но жить все-таки больше хочется. Умереть я всегда успею. И мысль о смерти не вызвала в нем никаких эмоций — ни плохих, ни хороших. В войну бойцы обычно думают о смерти как об отвлеченном предмете, который на самом деле существует, но который к ним не относится.

Есть ведь столько вещей на этом свете, недосягаемых для них, созданных для кого-то другого. Всегда есть что-то, к чему человек стремится и до чего никак не может добраться. Сейчас бойцу, бегущему впереди, самым нереальным и далеким казалось то ущелье, к которому они должны были выйти.

— Товарищ комиссар, ты уверена, что мы идем туда, куда надо? — Боец вытер рукавом куртки вспотевший лоб, повернул свое лицо к Ранке и, встретив ее взгляд, смутился и подумал: «Как глупо я себя веду, задавая такие вопросы».

— Мы идем туда, куда надо, — ответила Ранка. — И в частности, то есть сегодня, и вообще.

— И я тоже так думаю, — поспешно согласился боец.

Она не продолжила разговор, не было настроения. Иногда, в напряженные моменты, Ранке нравилось, если люди вокруг молчали, никто не лез в ее запутанные и противоречивые мысли, громоздившиеся в мозгу, как камни в скале. Бойцы двигались цепочкой, и со стороны могло показаться, что их в колонне не шесть, а больше двадцати человек. Местность была пересеченной, каменистой, тропинка едва угадывалась под старой высушенной травой и полегшими кустами можжевельника. Местами ее совсем не было, и они, как серны, прыгали с камня на камень, и эти прыжки утомляли еще больше. Бойцы часто теряли равновесие и падали. Увидев пулеметчика, который рухнул на землю и разбил себе лицо, Ранка с опасением подумала: «Только бы не упасть, не задеть раненую руку».

— Еще немного осталось, совсем немного, — сказала она мужчинам.

Теперь отчетливо видны были деревья, росшие кучей у выхода из ущелья. Только бы не споткнуться, не упасть, добраться до этих деревьев, остановиться, занять позицию, укрепиться, почувствовать землю под всем телом! Ей очень не хотелось, чтобы кто-нибудь из бойцов догадался об этих ее мыслях, и потому она даже не отрывала глаз от земли, двигалась как в тумане, на пределе сил. Ранка все еще шла второй, но вскоре ее обогнали еще двое, и она даже не заметила этого. От пота, стекающего в глаза, впереди ничего нельзя было разглядеть, и ей казалось — земля незаметно убегает из-под ног, становится на дыбы, и поэтому так трудно двигаться по этой восходящей тропе. Сердце напряженно стучало в груди, и она думала, что своими ударами оно расколет ей грудь. Пилотка у нее сбилась в сторону, ремень с кобурой отвис, перекосился пряжкой на бок, куртка на плечах взмокла от пота. Ранка слышала, как за спиной позвякивает оторванная подковка на башмаке у бойца, и она с раздражением думала: когда же эта подковка наконец совсем отвалится! Назойливый звук все больше и больше раздражал ее, но вдруг он исчез. Ранка почувствовала удивительную пустоту. Она оглянулась назад посмотреть, куда девался боец, и вдруг обнаружила, что стоит одна.