Листопад

— На той стороне наступает первая бригада, — сказала Ранка, проследив за взглядом Марко. — Наши выкуривают фашистов.

Валетанчич достал цейсовский бинокль, навел его на дальние высоты, и перед ним ожила и задвигалась изломанная цепь бойцов. Это были партизаны, в этом Марко не сомневался. Он очень легко и безошибочно узнавал своих на любом расстоянии.

— Сейчас наши наступают на всех участках, — сказал он.

— Давно пора было начать общее наступление, — пояснила Ранка. — Без общего наступления мы никогда не победим.

Марко продолжал наблюдать в бинокль. Он теперь смотрел через большую прогалину в ущелье Мишлевац. Бинокль так приблизил ущелье, что Валетанчичу в первое мгновение показалось, будто туда запросто можно добросить гранату.

Заглядывая в ущелье сверху, подпоручик вдруг увидел немцев. Они шли таким же порядком, как и партизаны, — солдат от солдата в десяти шагах.

— Посмотри, с кем нам придется иметь дело, — сказал Марко, передавая бинокль комиссару.

Ранка несколько минут молча смотрела в бинокль. Лицо у нее было напряженное.

— Это подразделения дивизии «Принц Евгений», — сказала Ранка. — Мы с ними встречались на Дрине.

— И на Неретве тоже. И на Ибре, и в Санджаке. Уже больше двух лет наши дороги все время скрещиваются.

— Когда-то должна быть и последняя. Слишком долго мы шли к этому. Знаешь, Марко, а фашисты, наверное, и не догадываются, что мы собираемся устроить им мышеловку в этом ущелье. Если нам удастся это сделать, тогда они точно проведут свой последний бой.

— Может, они попытаются выбраться из ущелья.

— Не знаю, но мне говорили: кто попадает в Мишлевац, тот оттуда уже не выбирается. Если помнишь, в прошлом году один наш взвод в этом месте уничтожил целую роту фашистов.

— Сейчас их вошло в ущелье побольше, чем рота. Удивительно, как они легко дали загнать себя в эту дьявольскую мышеловку.

— Если бы мы их не загнали туда, нам самим теперь трудно пришлось бы. А пока мы идем, словно прогуливаемся.

Марко промолчал. Лицо у него было усталое, а на открытом лбу выступили крупные капли пота. В горах было прохладнее, чем в долине, и чем выше они поднимались, тем становилось холоднее. Они поднялись еще немного. Теперь были видны две цепи гор, затянутые синеватой дымкой; оттуда тоже доносились голоса пушек. Совсем близко, за первым кряжем, послышалась целая серия разрывов ручных гранат. Не иначе как какая-нибудь из рот вырвалась вперед и устроила немцам засаду. Эта мысль обеспокоила Валетанчича. Он не любил, если в бою кто-нибудь опережал его.

— Мы совсем раскисли, едва ползем, — сказал Марко комиссару, — а немцы не будут сидеть в ущелье и ждать, пока мы закроем выход.

— Что ты предлагаешь? — спросила его Ранка.

— Нужно взять один взвод, может даже отделение, и попытаться с ним вырваться вперед. Одно отделение свободно может блокировать выход из ущелья.

— Первый взвод не участвовал в атаке на хуторе Грофовия, — сказала Ранка, — и теперь его можно послать туда, пусть искупает свою вину.

В воздухе пролетел снаряд и упал там, где всего несколько минут назад рвались гранаты. Потом еще и еще. Валетанчич озабоченно взглянул на небо, как бы пытаясь увидеть пролетающие там снаряды.

— В первом взводе командир, конечно, подкачал. Если он не исправится, его придется заменить, — пояснил Валетанчич. — Сейчас я пойду и попытаюсь его расшевелить.

— Нет, Марко, раз надо кому-то идти, то лучше я пойду, а ты оставайся с ротой. Твое место там, где главные силы роты, — уточнила Ранка. — А насчет того, что первый взвод надо расшевелить, так это я сделаю не хуже тебя.

Марко не успел ничего ответить — она быстро пошла вперед, чуть пригнувшись, здоровой рукой придерживая пистолет, висевший у бедра. Минут через пять Ранка оторвала первый взвод от роты, и еще минут через десять она показалась на выступе скалы, почти на самой вершине горы, и оттуда помахала рукой. Снизу она была похожа на монумент, изваянный из меди и освещенный лучами прожекторов. Марко пожалел, что отпустил ее. «Бедняжке и так нелегко с раненой рукой», — подумал он, и когда снова поднял голову и посмотрел на скалу, Ранки уже не было видно. В просветах между голыми ветками деревьев торчали серые, угрюмые скалы, изрезанные причудливыми складками.

Чем выше поднимались люди, тем дорога становилась труднее. За первыми высотами вдалеке снова вставали горы, и на них было очень много снега, они сливались с горизонтом. Их можно было принять за серые тучи.

— Удивительная девушка — наш комиссар, — проследив за взглядом подпоручика, сказал Чаруга, переставляя пулемет с одного плеча на другое. — Хороший человек!

— Да, хороший, — согласился Марко. — И не только она одна, а все девушки у нас хорошие.

— Если бы не эта война, — помолчав немного, снова заговорил Чаруга, — представляешь, какая бы Ранка была большая госпожа. А теперь она такая же, как и мы все. Странно!

Марко взглянул на него. Лоб у Чаруги вспотел, а нижняя губа, толстая и потресканная, устало отвисла.

— Ты уверен, что Ранка была бы большой госпожой, если бы не война? — спросил его Марко.

Чаруга усмехнулся. Он устал, с трудом карабкался вверх и не сразу ответил.

— Уверен, — начал он, выбравшись на более ровный участок дороги. — Она, говорят, закончила гимназию. А эти гимназистки хуже любой другой твари. У меня в этом деле небольшой опыт имеется. До войны мы с отцом часто возили в город на рынок помидоры, огурцы, арбузы, а потом, когда созревал виноград, и виноград возили. И повидал я этих мещаночек столько, будь здоров… Прежде чем купят, скажем, кило помидоров или гроздь винограда, они тебе душу вымотают. Все требуют, чтобы руки у тебя были чистые. А как у крестьянина могут быть чистые руки, если он всю жизнь в земле и навозе копается? Они даже не понимают, хоть и ученые, что на чистой земле ничего не растет, без навоза не растет ничего.

— Ну, я думаю, Ранка понимает, как тяжел крестьянский труд, — заступился за девушку Марко. — Ее отец — обычный рабочий.

— Смотря какой рабочий. Мне всяких людей в жизни приходилось встречать. Нигде, скажу тебе, такой разнокалиберной публики не увидишь, как на рынке и еще в партизанах. И напрасно ты улыбаешься. В правоте своей я имел возможность убедиться.

Марко посмотрел на пулеметчика, и тот понял его взгляд, но не замолчал.

— Нет, друже подпоручик, ты на меня не смотри так. Если я что-то говорю, значит, это так и есть. Все эти городские… вот где у меня застряли. — Он ребром ладони провел по своей толстой шее. — И я просто удивляюсь, почему такая образованная барышня, как наш комиссар, пришла в партизаны. Ну, мы пошли бороться, это понятно, а она?.. — Чаруга пожал плечами. — Странно, разве нет?

— Ничего странного в этом нет, — ответил Марко. — Наши сербские девушки отлично себя показали в этой войне. Чем они хуже бойцов-мужчин?

А про себя подумал: «Какой же ты еще политически безграмотный, несознательный тип… Но — ты храбрый, бесстрашный парень, на тебя можно положиться, и потому я не сержусь, когда ты несешь разную ересь».

— Они себя умеют показать не только на войне… Страсть люблю баб, которые умеют в постели показать, на что они способны.

— Ты, несчастный болтун! У тебя голова чем набита? Грязью?

— Почему грязью? Ты, друже подпоручик, не обижайся, но все знают, какие у тебя с комиссаром отношения.

— Говори прямо!

— Разве ты с ней не спишь?

— Кто это тебе сказал?

— Все в роте об этом знают. Не думаешь ли ты, что мы слепые?

— Лучше ты, Чаруга, придержи свой язык. — Валетанчич уже не смотрел на пулеметчика. — А когда подойдем к первому ручью — постарайся хорошо прополоскать его в воде. Можешь даже песком отдраить, — посоветовал ему он.

— Хорошо, командир, сделаю, как советуешь, — пообещал Чаруга, и его лицо, обросшее черной щетиной, расплылось в улыбке.