Листопад

— Товарищ комиссар, смотри — они бросают оружие! — закричал один из партизан. — Они на самом деле хотят сдаться.

— Это они умышленно сейчас бросают винтовки, чтобы ввести нас в заблуждение, — пояснил боец, все время находившийся рядом с комиссаром. — Они думают, что мы поверим им, войдем в ущелье, и тогда они схватят оружие и расстреляют нас в упор. Фашистам никогда нельзя верить. Они самые подлые твари, какие только существуют на этой земле.

— На войне никому нельзя верить… Смотрите, смотрите, вон у той скалы, на которой растет сосна, поднялись пять человек и идут сдаваться. Они, наверное, хотят сдаться первыми.

— Если они решили сдаться, то будут сдаваться все сразу.

— Ничего подобного. Где ты видел, чтобы немцы все сразу сдавались в плен?

— У этих белый флаг. Они, конечно, идут сдаваться.

Ранка снова посмотрела на часы. Пять минут были на исходе. Срок ультиматума истекал. Она стояла за каменным выступом, положив руку на кобуру пистолета, и смотрела вниз, в ущелье, как в пропасть, в которую можно сорваться и из которой нет выхода. Ей стало жутко от этой мысли, мурашки поползли по телу. Через несколько секунд она должна приказать своим бойцам открыть огонь. Ей было страшно, но она не хотела отступать от своего слова. Перед тем как отдать приказ бойцам открыть огонь, комиссар еще раз внимательно посмотрела на немцев в ущелье и вдруг увидела, что несколько человек с белым флагом приближаются к ней. Впереди шел солдат с флагом, за ним еще два человека, а сзади, шагах в трех от них, двигался немецкий офицер. Они были еще далековато, но все равно Ранка без труда разглядела погоны на его плечах. Офицер шел при полной экипировке, даже с пистолетом на боку. Метров за семьдесят от партизан, в том месте, где лежал его последний солдат, офицер остановился, что-то сказал своему эскорту, те тоже остановились и дальше не пошли. Офицер поправил свое снаряжение, будто шел не сдаваться в плен, а собирался идти к своему генералу на доклад. Он слишком долго, как показалось Ранке, приводил себя в порядок. Наконец, закончив приготовления, повернулся лицом к партизанам, поднял руки так, что его ладони оказались на уровне глаз, и уверенно зашагал вверх по узкой тропинке. Солдаты, прежде сопровождавшие его, теперь сидели на земле, как болванчики, и заинтересованно смотрели в спину офицеру. Ранке очень хотелось понять, о чем они сейчас думают, какое у них, должно быть, отвратительное настроение. Еще недавно им внушалось, что они станут властелинами мира, а теперь их берут в плен даже без боя. Сдаваться в плен всегда отвратительно.

У Ранки было тоже неважное настроение. Она едва дождалась, когда подойдет рота. Но вот совсем рядом увидела Марко и услышала его голос. Он подоспел: в последний момент, был весь взмокший, дышал прерывисто.

— Слава богу, что у вас тут все в порядке, — сказал он, опускаясь прямо на землю позади комиссара. — Когда началась стрельба, я подумал, что вы угодили в засаду.

— Почему ты не догадался, что засаду устроили немцам мы? Ведь оно так и есть. Они не ожидали нас, когда мы накрыли их огнем. Видишь, двое лежат убитые. А теперь остальные сдаются в плен. — Ранка показала Марко на немцев с белым флагом. — Я им спустила ультиматум, и они его как миленькие приняли.

— У них не было другого выхода, кроме как сдаться или погибнуть, — заметил Валетанчич.

Ротный встал, подошел ближе к обрыву и посмотрел в ущелье. Оно было битком набито немецкими солдатами.

— Приведи себя в порядок, — сказала ему Ранка. — Неудобно в таком виде принимать капитуляцию. Мало ли что они могут подумать.

Подпоручик Валетанчич засмеялся.

— Меня ничуть не беспокоит, что они подумают о нас. Мы берем их в плен, и это вынуждает немцев думать о нас самое лучшее.

— Они никогда о нас не будут лучшего мнения.

— Мы им доказали, что с нами надо считаться и нас надо уважать. Они могут думать о нас что угодно, но обязаны признать, что мы их победили, а не наоборот. И теперь ты будешь принимать капитуляцию. Пусть этот гад паршивый увидит, что наши сербские девушки храбрее их мужчин. Вот будет потеха! Будет ему что рассказывать, когда вернется к себе домой: сербская девушка вместе со всеми солдатами взяла его в плен.

— Марко, ты с ума сошел! Как я буду принимать капитуляцию? Ты командир, ты и принимай. Я даже не знаю, что делать, какие слова сказать.

— Ничего, научишься. Я где-то читал, что войну проигрывают командиры, а капитуляцию подписывают политики. А ты у нас политический командир, вот и действуй. Мне просто хочется посмотреть на этого швабского вояку, какая у него будет рожа, когда придется сдавать тебе оружие.

— У меня прямо ноги стынут… Если я что-нибудь не так делать буду, так подсказывай, — попросила Ранка.

— Ты все будешь делать как надо, и нечего напрягаться. Вот он подходит, и ты не красней, держи себя с достоинством.

Немецкий офицер был уже в двадцати шагах от них, и Валетанчич не спускал с него глаз. Это был капитан, среднего роста, довольно упитанный, загорелый, с большим толстогубым ртом и небритой рыжей щетиной на мясистых щеках. У него было красное, вспотевшее от волнения лицо. Коротко подстриженные усы топорщились. Он шел пошатываясь, будто успел уже выпить, и Марко заметил, что его поднятые руки дрожат. Одет немец был во все новенькое, точно вернулся недавно с парада и совсем не участвовал в боях. Марко прикинул, подойдут ли ему капитановы сапоги. Ведь тот уже отвоевался, может и босиком в лагерь топать, а Валетанчичу еще предстояло воевать. Марко заметил также, какие у капитана красивые очки в золотой оправе. Может, именно потому, что в партизанской роте никто не ходил в очках, Марко они и бросились в глаза. Капитан перехватил взгляд подпоручика, на мгновение приостановился, торопливым движением снял очки, но, сделав несколько шагов, снова их надел. У него дрожали губы, глаза слезились, как в ветреную погоду. Марко едва сдерживал себя, чтобы не рассмеяться. Он каждый раз испытывал удовольствие, когда видел немцев с поднятыми руками. Эта картина воодушевляла его и вдохновляла. Вражеский капитан, сделав еще несколько шагов, остановился, затравленным взглядом прошелся по стоявшим перед ним партизанам, как бы отыскивая достойного человека, которому можно сдаться в плен. Наконец в глаза ему бросились позолоченные треугольники на воротнике куртки Марко и звездочки на его рукавах.

— Господин офицер, — сказал капитан на довольно понятном сербском языке, вытягиваясь в струнку перед подпоручиком, — я уполномочен штабом своего батальона…

Марко разбирал смех, и он едва владел собой.

— Какой я тебе господин, — перебил он немца. — У нас нет господ. Мы все только бойцы.

— Пардон, камрад, камрад офицер. — По тому, как он запинался на каждом слове, было ясно, что ему непривычно произносить эти словосочетания.

— Ищи себе товарища среди своих гадов. Партизан фашисту не товарищ, запомни.

Красный от гнева и страха, офицер стоял с открытым ртом, похожий на обезьяну, попавшую в западню.

— Мой штаб принял решение сдаться в плен, — уже без всяких преамбул сказал капитан. — И меня уполномочили сделать это, — пояснил он, снимая с себя снаряжение. — Разрешите выполнить эту формальность…

— Пожалуйста, сдай свой батальон нашему комиссару, вот девушка стоит. — Марко показал капитану на Ранку. — Она у нас уполномочена штабом принимать всякие капитуляции.

Немец растерянно посмотрел на Ранку, потом перевел взгляд на подпоручика и снова взглянул на комиссара. Во взгляде светилось явное недоверие. Он попытался улыбнуться, но у него ничего не вышло. За одну минуту, казалось, немец состарился на целых десять лет. На лице появились пучки свежих морщинок.

— Но я желаю сдать свой батальон офицеру, который бы… — подумав минуту, начал немец, но комиссар не дала ему высказать свою мысль.

— Ты правильно желаешь. Тебе надо было сделать это еще в прошлом и даже в позапрошлом году, — сказала ему Ранка.

— Раньше я воевал в Африке и занимался снабжением водой передовых частей.

— Все равно ты мог сдаться в плен.

Немец вытер скомканным платком вспотевшее лицо.

— У меня раньше не было такой возможности, — ответил он. — Сегодня такая возможность представилась, и я добровольно решил сдаться.

Комиссар покачала головой и улыбнулась.

— Конечно, ты решил добровольно сдаться, когда попал в западню и понял, что вам из нее живыми не выбраться.

Он промолчал. У него сильно вспотело лицо, капли свисали даже с коротких рыжих усов. Фашист с первых минут встречи с партизанами почувствовал, что невидимая петля сжимает шею, дыхание приостанавливается. Еще ни в одном бою он не испытывал такого холодного удушливого страха. В каждом движении партизан, в каждом шорохе за спиной немец улавливал звуки смерти. Острие ужаса все глубже и глубже вонзалось в его сознание. Он всматривался в лица партизан и ощущал, наверное, то же самое, что испытывают маленькие дети, очутившись вдруг среди ночи в лесу без родителей. Всю войну этот капитан провел на африканском фронте, служил в тыловых частях и только месяца два назад попал на балканский фронт в Югославию. После госпиталя в Италии его направили командовать батальоном, который в это время вел бои против партизан. В батальоне было очень много ветеранов, которые здесь провели по два года и больше, по нескольку раз попадавших в порядочные переплеты. Они рассказывали жуткие вещи о партизанах. И сейчас капитану казалось, что с него обязательно снимут кожу, а потом эти полудикие балканцы станут танцевать вокруг его умирающего тела.