Литературная Газета 6403 (№ 6 2013)

Кстати, я не люблю писать юбилейные статьи - они чем-то схожи с некрологами. Не то чтобы я хочу говорить не только о достижениях своего героя, но и о его слабостях, а жанр этому противится. А потому, что в беседе с умным человеком мне нужны несвязанная свобода и естественность.

В "Записках" Е. Сидорова, хотя это и не последняя его книга, есть подведение серьёзного итога. Многое меня, давнего поклонника его таланта, приятно порадовало: смелость мысли, граничащая с неожиданными откровениями, широта кругозора, далеко выходящая за рамки литературоведения в сторону культурологии, безоглядная смелость обобщений.

Он и в прежних своих работах не был робким и уклончивым, обладая завидным даром объёмного портретирования своих героев. Так, с удивлением, завистью и не без смущения читал я в своё время его книгу о творчестве Евг. Евтушенко. Только Сидоров оказался способен совместить безусловную любовь к уникальному дарованию популярнейшего поэта с безупречным анализом типичных слабостей его. Ах, как прав был Лев Озеров, упрекавший меня в том, что когда я пишу о Заболоцком, Мартынове или Слуцком, я "задыхаюсь от восторга", не замечая их слабых мест. И дело не в том, что я не владел даром всестороннего видения таланта, а в том, что на фоне повсеместного уравнивания дарования и посредственности полагал себя не вправе участвовать в этом процессе. Но по большому счёту я был неправ. Да дело-то и не только в этом. Сидоров обладает нечастым даром точного слова, умением найти такие языковые возможности, чтобы, не обижая поэта, показать обидные его промахи. И делает это с завидным изяществом.

Но он же может быть и открыто беспощадным. Эта особо привлекательная для меня черта бескомпромиссности особенно ценна сегодня, в эпоху размытых критериев и "толерантности" в свой карман. Е. Сидоров вспоминает, что Гертруда Стайн, по свидетельству Хемингуэя, убеждала его читать лишь то, что по-настоящему хорошо или откровенно дурно. Автор согласен (и я с ним) - хуже "нахального праздника середины" изысканная профпосредственность. "Русская литература временно выпала из работы", - грустно констатирует автор. Временно ли?..

Положение с искусством - болевой нерв работ Е. Сидорова. Вспоминая А. Тарковского, он пишет, что вся жизнь художника - "жертвоприношение": мечтает о Шекспире и Достоевском, а ставит "Солярис" и "Сталкера". Но это и есть сегодняшние Шекспир и Достоевский. Мне довелось посильно работать с Тарковским. Недавно перечитывал несколько своих рабочих отзывов на варианты "Сталкера", которого судорожно переделывал мастер. Снова ощутил холодок предчувствия дальних горизонтов, предвидения эпохальных потрясений, которые угадал гениальный художник[?]

Когда-то Герцен, сравнивая Россию с Европой, писал, что в нашей жизни есть что-то безумное, но зато нет пошлости. О, если бы это было так! Именно пошлость, безмерная, всепоглощающая пошлость царит сегодня в России, тут наконец-то действительно "перегоняя" Европу! И культуролог Сидоров пишет об этом с горечью. Приятный "прагматизм" получили мы взамен планетарной "утопии", с угодливостью дорвались до "цивилизации", которая "так отвращала лучших русских мыслителей XIX века".

Е. Сидоров задаётся вопросом, как случилось, что мы собираем сегодня "черепки наших вечных дружб", ощущая потерю невозвратно утерянной общности многонациональной культуры, уникальной цивилизации? Он прав: смена формаций прошла в России уродливо.

Ныне у нас немало талантов, но мало убеждений, констатирует он. Это и так и не совсем так. Убеждения шатки. Успехи сомнительны. Ибо не осталось главного - идеи, а только она и порождает подлинные таланты.

В письме к Ю. Карякину он говорит, что часто любовь к миру подменяется любовью к своим представлениям о нём. И это - тоже признак вырождения, такой же, как модное ныне "неофитское православие", где "околоцерковные бизнесмены" правят бал по замене общечеловеческих законов отвлекающими от реальных дел сказками. А жизнь наша сегодня межеумочная по природе своей: капитализм и коммунизм, "обнявшись в последнем объятии и обессилев, не знают, что делать дальше".

Многое в работе Е. Сидорова мне близко. Лишь отдельные имена и факты я трактую иначе, но это естественно. Хорошо, что он оставил объективные портреты Горбачёва, Ельцина, Гайдара. Это сегодня редкость. Ему досталось быть министром культуры в переходные годы. Стало общим местом именовать их "лихими". Но лихими они были только для лихих. Для нас, людей культуры, они казались годами больших надежд. Другое дело, что надежды не

всегда сбываются.

Владимир ОГНЕВ

Восторженный романтик

Восторженный романтик

РВАНОЕ ВРЕМЯ

Был он невысок, очень подвижен, лысоват[?] Но это всё внешнее. Главное, что Михаил Давыдович Львов был очень доброжелателен к людям, к молодым поэтам - особенно. Интересно, что все три составляющих его имени - псевдоним, но он так сросся с ним, что никто никогда не вспоминал об этом. Он с удовольствием откликался на татарский вариант своего отчества - Михаил Давлетович. Наверное, имя отца напоминало о детстве, башкирской деревне, где он родился, о Челябинске, из которого он ушёл на войну.

Поэт-фронтовик Михаил Львов сохранил до конца дней какое-то наивное, восторженное отношение к жизни. Он родился в 1917 году, но иногда казалось, что он куда моложе, чем записано в паспорте. Однажды, выступая на чьём-то вечере, он даже обозвал себя "романтическим идиотом" и признался, что с этим возвышенным мироощущением ничего поделать не может. К молодым поэтам относился по-отечески и помогал бескорыстно. Я могу это свидетельствовать, потому что он был один из тех маститых литераторов, кто рекомендовал меня в Союз писателей СССР, а впоследствии помогал советом, когда надо - поддерживал делом, и даже так получилось, когда Михаил Давыдович был рабочим секретарём Московской писательской организации, я некоторое время работал под его началом. Рабочий секретарь - это как министр с портфелем в отличие от нештатных писательских секретарей.

Когда Сергей Сергеевич Наровчатов ушёл главным редактором "Нового мира", он увёл за собой и Михаила Львова - пригласил его своим заместителем. Михаил Давыдович отвечал за поэзию и критику и не забывал тех, кого он поддерживал ранее.

К тому времени я уже начал хорошо разбираться в судьбах, в обстоятельствах жизни поэтов, и меня поразила его дружба с Людмилой Татьяничевой. Дело в том, что в 1945 году она, ещё молодая и не самая известная поэтесса, в газете типа "Уральский рабочий" написала рецензию на книгу молодого поэта Михаила Львова. Когда я прочитал эту короткую рецензию, пожелтевшую от времени вырезку из старой газеты, то подумал, что Михаил Львов уцелел странным образом: в тексте говорилось, что "нам не по пути с таким поэтом". Подобные заявления в те годы были опасны для их адресатов.

Но ничего: Львов уцелел, наверное, простил Татьяничевой её опасный по тем временам "наезд" или просто забыл о нём. Именно он предложил избрать Татьяничеву председателем творческого объединения поэтов Москвы. Это произошло, когда пост председателя покинул Владимир Соколов - в 1975 году.

А я ещё в шестидесятые годы, когда, понятно, не мог быть знаком с Михаилом Львовым, обратил внимание на его стихотворение, напечатанное в "Литературной газете". Оно было написано короткой строкой, рубленым ритмом, который можно при чтении просто отбивать ладонью, и запоминалось какой-то очень страстной энергетикой. Конечно, я его не помню, но сейчас постараюсь воспроизвести нервный ритмический рисунок, сохранившийся где-то в глубинах памяти: