Литературные заметки. Книга 1 ("Последние новости": 1928-1931)

Определенного и решающего ответа на этот вопрос в «Соти» нет. Правильнее всего сказать, что роман этот дает Леонову право на отсрочку и что, нисколько не колебля в нас убеждения в исключительной одаренности автора, он ничего нового о нем не говорит. Леонов как бы отсутствует в «Соти». Роман написан если и не на заказ, то все же под давлением тех лиц и настроений, сил и веяний, которые ныне литературой в России управляют. Бесспорно, главнейшая причина разочарования в этом и лежит. Леонов спустился с тех «вершин», на которых — худо ли, хорошо ли — он держался в «Воре», на гладкие полянки «производственной беллетристики», где героем является не столько человеческая душа, сколько какой-нибудь турбогенератор. «Соть» повествует, подобно тысяче других советских романов, о строительном энтузиазме масс и борьбе их за социализм. Правда, Леонов то и дело рвется и вырывается на волю из поставленных им себе рамок. По природе это человек достоевско-дантовской складки, с «раем и адом» в душе, со страстным вниманием к теме греха и воздаяния, ко всякого рода «проклятым натурам» и судьбе их. О строительстве ему писать нелегко. Он-то уж, конечно, не верит советским мудрецам, будто интерес к человеку есть свойство и особен­ность мещан, что теперь та литература и права, которая помогает пролетариату в его классовой борьбе. Он по опыту знает, что это не так. Но он притворился убедившимся, поверившим, он надел общеобязательную маску благопристойности, и когда «Соть» читаешь, становится за автора обидно. Некоторые темы «Вора» Леонов продолжает и в «Соти». Но делает это он бегло, торопливо, тайком. Наоборот, о пролетарском энтузиазме повествует красноречиво и внятно, явно подчеркивая, что это в романе и есть самое существенное. Разочарование, которое приносит «Соть», есть прежде всего разочарование в характере Леонова: «не выдержал, сдался, пошел на компромисс…» Было бы с нашей стороны недомыслием и легкомыслием кого-нибудь за такой «компромисс» теперь в России упрекать. Тем более – осуждать. Но чувство горечи остается.

Талантливость Леонова, повторяю, обнаруживается и в «Соти» с исключительной силой. Оговорюсь, что на мой вкус у него неприятная, витиеватая, слишком «литературная», часто безвкусная манера писать. Первые страницы читаешь не без раздражения… Но уже через полчаса чтения с автором не споришь, ему ни в чем не возражаешь. Он берет читателя «за жабры», как выражаются в просторечии. Пишет он о каких-то полоумных монахах, принимающих у себя в скиту незваных советских гостей: казалось бы, положение не особенно увлекательно… Но и этот мешковатый, дубоватый Увадьев, коммунист-инженер, и спутники его, и скитские встревоженные старцы, все мало-помалу оживают под пером Леонова – и та же таинственная, подлинная, ничем не разложимая жизнь возникает всюду, что бы Леонов ни описывал и о чем бы ни говорил. Леонову, вероятно, не очень хотелось писать «Соть». Но в процессе писания, касаясь людей, изображая их, заставляя их говорить и действовать, он не мог не «вдохновиться», и упражнение на заданную тему у него само собой, помимо его воли, может быть, превратилось в настоящее творчество.

Соть – река на севере России. Бесконечные леса тянутся от берегов ее в глубь страны. Пустынная, даже величественная природа. Темные, суеверные люди. Тысячи лет прошли над этим краем, не изменив его. Но вот настала пора «строительства». Здесь, именно здесь, в этом глухом углу социализм должен дать бой стихиям и человеческой косности. Так полагает мечтатель Потемкин, председатель местного губисполкома, один из духовных сыновей чеховского полковника Вершинина. Ему мерещится: «край благоденствует, лозунги о социализме сходят в жизнь со свих уличных полотнищ. При электрическом свете мужики коллективно едят многокалорийный обед и, благодарно любуясь на портрет комбината, слушают радиомузыку». Практически он решает, что энергия и богатства Соти должны быть использованы для огромных бумажных фабрик. После долгих мытарств по высоким московским инстанциям его проект принимается. На Соти возникает Сотьстрой. Рабочие тянутся на Соть из близких и далеких губерний. Едут на Соть инженеры. Новый быт и новая жизнь начинают теснить старину.

Инженер Увадьев приезжает на строительство первым. Он целиком посвящает себя этому делу. Увадьев – вполне новый человек. В беседе с одним из сотинских монахов он говорит: «Душа – чудное слово… Видишь ли, я знаю ситец, хлеб, бумагу, мыло… я делал их, или ел, или держал в руках… я знаю их на цвет и на ощупь. Видишь ли, я не знаю, что такое душа. Из чего это делают? где это продают?» Увадьев, может быть, и дальше оставался бы в своем неведении, если бы не приехала вместе с ним химичка Сузанна Реннэ. Упорня и молчаливая страсть, усиливающаяся от одиночества, владеет им. Главный инженер, Бураго, тоже любит Сузанну. Они друг с другом говорят только о работе: оба боятся откровенностей, признаний, всего того, что может от работы отвлечь или ей помешать.

Сузанна встретила на Соти старого знакомого. Когда-то, на одном из гражданских фронтов, она по случайной прихоти помогла спастись белому офицеру. Теперь этот офицер живет в скиту, он принял имя Виссариона и постриг. Впрочем, ненадолго. Едва только началось на Соти строительство, как Виссарион не без искусства разыграл роль «прозревшего» и в награду за помощь по борьбе с религией получает пост заведующего клубом для рабочих. Виссарион — странный человек. Не то он трус и пройдоха, просто-напросто норовящим укрыться где потеплее. Не то — «идейный» враг коммунизма, в бреду и чаду развивающий какие–то сумбурные, но явно контрреволюционные исторические теории.

– Чего вы хотите? — спрашивает его в харак­терно «достоевском» диалоге Сузанна.

– Воскресения души… Душа изгоняется из мира сквозь строй шпицрутенов и палок. Чудови­ще, родившее Библию, Коран, Илиаду, стало клячей. Ей не поспеть, она хромает. Эллада, равновесие начал, единство остались позади за кормой… Слушайте, я говорю: назад, к тезису. Неясно? Назад к праматери всех Эллад… Земле нужен большой огонь. И, верьте, ураган этот наступит. Аттила придет в нем. В годы войны и нищеты в России уже рождался этот ребенок… наступало прозрение истины… Он придет на коне, одетый в лоскут цвета горелого праха, в волосах его ветер, в бровях полынь. Слабые вымрут в год, а сильных он посадит на коней и поведет назад, к тезису. Стрелка потечет вспять, через темные дни, ей придется переплывать реки крови, карабкаться через Гималаи обессмысленных вещей…»

— Они разобьют погреба и выпьют всю водку! — резонно возражает Виссариону прозаическая Сузанна.

Но офицер-монах-коммунист не слушает ее. Он утверждает, что «все человечество только и живет надеждой на Аттилу».

На деле мечты Виссариона о новом «биче вселенной» превращаются в хитрое, банальное, мелкое антисоветское вредительство. Ход работ на Сотьстрое задерживается. Борьба с природой так же тяжела, как и борьба с людьми, с темными местными крестьянами, «кулаками». Увадьев всегда чувствует руку «завклуба», Виссариона. Он вообще к вредителям беспощаден. «Под суд его!» – говорит Увадьев о каждом из них. Правда, Бураго, который умнее и опытнее Увадьева, знает, что не в одних «вредителях» дело. «Э, батенька, – отвечает он Увадьеву. — Россию под суд не отдашь. Ее преодолевать надо»… Но мало-помалу светлые и добрые начала, т. е. в данном случае строительство социализма, одерживают верх: Виссариона кто-то убивает, мужики убеждаются в полезности начатого дела, природа подчиняется воле человека… Огни Сотьстроя сверкают и уже не померкнут, пока не исполнится мечта Потемкина. Только Увадьеву и Бураго не по себе. Сузанна предпочла им обоим третьего инженера, помоложе и побойчее. Но за их личные несчастья судьба вознаграждает их удачей дела.

Вот в нескольких словах схема «Соти». Роман развивается гладко и медленно, без обычного леоновского напряжения. Напряжение есть только в некоторых разговорах – как, например, в том, который я цитировал, – но оно не воплотилось в образы, не вошло в «плоть и кровь» романа. Леонов промолчал в «Соти» о всем том, что – судя по предыдущим его произведениям – больше всего его занимает и волнует. «Соть» – не то, далеко не то, чего от Леонова мы ждали. Но это все-таки книга замечательная, – во всяком случае не разубеждающая нас в том, что по силе даже у Леонова среди молодых русских романистов сейчас почти нет соперников.

<«ЧЕРНОЕ И ГОЛУБОЕ» А. ЛАДИНСКОГО. – «СТИХИ И ПРОЗА» В. ДИКСОНА >

Среди поэтов, появившихся в эмиграции, Ант. Ладинский — несомненно, один из самых даровитых. Он в несколько лет успел создать себе имя. Стихотворения его, довольно часто пе­чатаемые в наших здешних изданиях, неизменно бывали настолько индивидуальны, что авторство Ладинского можно было угадать сразу, не глядя на подпись, по двум-трем начальным строчкам. Любители поэзии знают Ладинского как стихотворца, представляют себе его облик, толкуют иногда об особенностях его техники или стиля, хотя до сих пор у них не было под руками того «документа», который для отчетливого суждения о поэте незаменим: сборника его стихов… В сборнике всегда обнаруживается, есть ли у автора творческая тема, являются ли его стихи вариациями, — хотя бы и самыми разнообразными, – на эту тему, или просто, как человек, «владеющий пером», он от нечего делать занимается версификацией. Одно стихотворение отвечает другому в сборнике, одно с другим перекликается, если автор подлинный поэт. Намек, который остается неясным в отдельном стихотворении, превращается в утверждение. Очень важно для стихотворца выпустить первую книгу: это испытание, которое пройти необходимо, – хотя, признаемся, для многих из числа наших здешних «поэтических надежд» его выгоднее было бы отдалить насколько возможно. Но Ладинский к ним не принадлежит.

В его «Черном и голубом» присутствие единой, основной темы с каждым стихотворением становится все очевиднее. По-разному и разными словами стихи в этой книге говорят об одном и том же. Но еще до того, как в книгу успеешь вчитаться, удивляет у Ладинского внешняя крепость, «пригожесть» его стихов. Как талантливо, как органично у него строфы складываются за строфами. Это не просто четыре строки с рифмами на конце, это действительно стихи, живущие своей таинственной жизнью, в которой есть и смысл, и ритм, и музыка, но одно неотделимо от другого, и одно другим дополняется. Не всем, быть может, эти стихи придутся по вкусу, — да и нет таких произведений искусства, которые нравились бы всем. Но невозможно отрицать их «право на бытие»: они не выдуманы автором для того, чтобы ему прослыть поэтом, они существуют, — и если уместно бывает когда-нибудь вспомнить старинное, далеко не во всех случаях верное сравнение «поэт поет как птица», то лучший повод трудно и найти. Ладинский действительно «поет», не зная ни за чем, ни для чего, — только потому, что для него это естественный способ выражения.

Каково содержание его стихов? Это вопрос, самая возможность постановки которого до сих пор многими бурно оспаривается, на мой взгляд, всегда законен. Только ответить на него не всегда легко, – потому что, конечно, дословным, так сказать, «прозаическим» смыслом стиха содержание его не исчерпывается. Однако стихи – не музыка, не только музыка, во всяком случае, ими можно насладиться, но о них можно и рассуждать. У Ладинского в глубине его поэзии лежит легкое, чистое, даже чуть-чуть принаряженное видение мира. Много в его стихах сладости, — но в противоположность Поплавскому, например, у которого сладость растекается во все стороны тяжелыми, всезатопляющими потоками, у Ладинского она суховата, остра, холодна. Дословный текст его стихов как будто бы говорит о безнадежности, о безысходной печали: