Ливонская война

— Погодь жбанить! Запьёшь что важное…

— Крепок я, государь. Да и самое важное уж сказал: царица в здравии, Москва спокойна. Явился было один шепотник на торгу — Захарьин сказывал… Кремль разорить подбивал, царицу извести…

Иван медленно повернулся к Михайло, нахмурился. Отпущенный свиток с шуршанием скрутился в его руке.

— …боярина Горбатого царём крикнуть наущал.

Вместе с Иваном за столом — на другом его конце — сидел князь Владимир, прибывший в Невель ещё до подхода главных полков. Князь был подавлен, растерян, глаза его всё время убегали от глаз Ивана. Казнь Шаховского, о которой князь узнал сразу же по прибытии в Невель, угнетающе подействовала на него, так угнетающе, что он даже не мог скрыть этого от Ивана.

— Вот, братец, уж не тебя царём крикнуть намеряются — Горбатого! — с притворной жалостью выговорил Иван.

Владимир кротко, как на Бога, поднял на него глаза — даже полумрак, наполнявший гридницу, не скрыл его бледноты.

— А что?.. — хохотнул Иван. — Не отступи тогда от меня хворь, был бы ты уж, братец, царём! Димитрия моего, бедного, уморили б небось?.. А ты б царствовал!

— Грешное речёшь, государь, — тихо вымолвил Владимир. Бледнота его стала ещё заметней. Под глазами, как у святого с иконы, зияли тёмные полукружья, и из этих зияющих полукружий испуганно и мучительно вызырали его глаза. — Пошто мне сие? Я при тебе, как при царстве!

— При царстве, да не на царстве! — снова хохотнул Иван и въелся глазами во Владимира.

Тот страдальчески наморщил лоб: смотреть в глава Ивану ему было ещё мучительней, чем слушать его. Иван помучил, помучил его глазами, лукаво спросил:

— А неже не хочешь быть царём?

— Пошто мне сие? Царский венец — кручина.

— А вот Басман хочет быть царём! Верно реку, Федька? Ответствуй!

— Куда мне? — попробовал засмеяться Федька, но смех у него получился жиденьким. — Выше лба уши не растут!

— А ты, Васька?

— А чиво?! С седмичку побыл бы! — сознался Васька. — Отоспался бы!..

— Слышишь, поп?! — толкнул Иван дремавшего на сундуке за его спиной Левкия. — Васька царём хочет быть!

— А Господом Богом паки не жаждет он стать? — пропыхтел Левкий. — Неприязненны словеса слагаешь ты, Василей. Язык твой зловредный изъяти надобно. Плачьтесь, дети мои, о произращении греха!

— Дык я… я чиво?.. Я от души! — несмело оговорился Васька.

— Люблю тебя, Василий! Душа у тебя — настежь. А Басман юлит. И ты, — Иван повернул голову к Владимиру, — братец, юлишь. Хочешь ты быть царём.

— Пред Богом вопроси меня, — приложил к груди руку Владимир. — Не даст мне Господь покривить!..

— Ну, не пыхай, братец, — вдруг омягчился Иван. — Не по злу я… Для оживки, чтоб не поснули вы. Темрюк кого хочешь усыпит! Говорит, что на себя грезит. Надо слать его в Бачсарай, чтоб он хана и всю его орду усыпил своими рассказами.

— Я могу и молчать, — обиделся Михайло.

— Скор — молчать! Я, что ль, на Москве был да всё вызнал?! Словили того шепотника?

— Чернь его в прорубь…

— Ах, дьяволы! — хлопнул Иван по столу ладонью: и досада, и довольство смешались в его голосе. — Не дознаться теперь, кем сылан был!

— Вон чадь за тя како стоит! — сказал с восторгом Левкий. — Любезен ты им! Кликни их на претыкателей своих!

— Я бы царство оставил, коли был бы народу своему постыл, — напыщенно сказал Иван и, словно бы устыдившись своей напыщенности и неискренности или почувствовав, что они унижают его в глазах присутствующих, снова развернул недочитанный свиток. Дочитав его, сказал Левкию: — Митрополит грамоту благословенную дослал… Надобе и нам в Кириллов или к Троице милостыню послать, чтоб молились о наших победах. Куда пошлём?

— Пригоже в Соловецкий, к Филиппу… Должно исправит молебны Филипп! Истовый служник!

— К Филиппу пригоже, да пути туда месяц. Пошлём в Кириллов.

— Три рубли пошли да грамотку в целый лист. Щедрое слово царское дороже серебра!

— Нет! Пошлём семь, а грамотку — скупо, как от Казани слали. Не в пользу пред чернцами разглаголивать. Напишем, дабы молили Господа Бога о здравии и тиши всего православного христианства, обедни пели и молебны служили, чтоб Господь Бог государю нашему и его воеводам и воинству всему дал победу, а государя во всех бы его грехах прощали!

— Быти, яко же повелел еси! — сказал Левкий и, неохотно осунувшись с сундука, поволочился к двери. — Сребро кто ж отсыпет гонцу? — спросил он от порога.

— Сам и отсыпь! — недовольно бросил Иван.

— Милуй, господе… дева святая и Никола-угодник! — праведнически прижал руку к груди и закатил глаза Левкий. — Идеже сыскати мне селику мошну? Солнце преложится во тьму и луна в кровь, преже обрящется се гобьзие [79] у мя!

— Заскряжничал чернец, — сказал Иван Владимиру. — Писание помянул!.. Второго дня от меня перстень с яхонтом пристяжал, а Лазарем прикидывается!

79

Гобьзие — богатство, состояние.

— Перстень — дар, государь! То мне в радость, а не в мошну.

— Вот лис! Ладно, мы с братцем складемся на молитву о воинстве нашем.

— Дозволь мне своею казной отдать сию милостыню? — попросил Владимир. — На святое дело — мне в радость!

— Ну, изволь, братец, изволь! — согласился Иван.

Владимир поклонился Ивану и ушёл вместе с Левкием.

— В оторопи князь, будто кипятку хватил, — с насмешливой подозрительностью сказал Михайло, лишь за ними затворилась дверь. — С чего бы сие? Уж не притаил ли чего за душой да страшится теперь за свою утайку?

— Тебе что за дело до его души? — грубо и резко спросил Иван, распечатывая грамоту под чёрной печатью. Чёрными печатями скреплялись грамоты Посольского приказа. — Не на Ваську вон — на царский род умышляешь! Смел больно стал… Из крина [80] , поди, набрался смелости?

Михайло затаился под стеной, как напроказивший щенок, и настороженно следил за Иваном, который медленно раскручивал грамоту и, казалось, ждал от него или оправдания, или просьбы о прощении, но Михайло молчал — он не посмел даже просить прощения.

80

Крин — сосуд вообще.

Грамота первой же строкой захватила Ивана. Висковатый писал ему об известиях от Нагого, который доносил из Крыма, что встретили его в Бахчисарае хорошо и когда он шёл к хану и от хана, то зацепки ему не было никакой. Ни встречники, ни придверники о пошлинах не поминали, и мурзы и бей посохов перед ним не метали, а кто и метнул, он того посоха не переступал, дабы не давать лишних подарков, кроме тех, что были посланы с поминками. Ещё Нагой доносил, что как раз в его приезд пришли в Бахчисарай от польского короля большие поминки — тридцать шесть телег со всякою рухлядью, и что хан стал торговаться с королевскими послами, говоря им, что у него сидит московский посол, приехавший просить мира, и ежели король не станет ему слать вдвое от того, что прислал, то он замирится с московским государем и будет вместе с ним Литву воевать. «А ему, Нагому, — писал Висковатый, — через те королевские подарки хан рек: «Король мне даёт казну и поминки ежегод, а государь ваш со мною бранится и казны и поминков, как было при прежних государях, не посылывает. Ежели Государь ваш хочет со мною дружбы, то пусть даёт мне казну, как давал Саип-Гирею царю, да и ту мне казну даёт же, что мне король даёт, да и сверх королевой казны поминки дал бы, а ежели не даст мне казны и поминков, то мне с государем вашим для чего мириться и королеву казну для чего терять?»»