Ливонское зерцало
Шрифт:
Предвидя, что русские появятся под стенами Радбурга не сегодня завтра, барон приказал созвать в замок всех мужчин из окрестных деревень — и немцев, и эстов. Велел барон, чтобы эти ополченцы брали с собой еду, одежду и всё, чем можно обороняться: у кого есть мечи — брать мечи, у кого мечей нет — брать косы, вилы, ножи, цепы, молоты, хоть заострённые палки... Послушно явились в Радбург несколько сотен немецких бауэров. Удалось собрать и десятка три эстов. Рыцарь Эдвин, возглавивший ополчение, доложил Аттендорну, что вилланы-деревенщина идут в замок неохотно. Многие прячутся — будто уехали по делам; их находят на чердаках и в ледниках. Иные отказываются бросать жён и детей — таким приходится вязать руки и вести в замок, как скот. А есть и такие, что семьями уходят в леса. Похоже, эсты не верят, что русский царь им враг. И то, что вся округа горит, в этом их не убеждает.
Глава 56
Любовь
...Мартина за каким-то делом пробегала по коридору, громко стуча по камню деревянными башмаками.
— Постой-ка, милая! — Николаус придержал её за плечо.
Девушка остановилась, откинула прядку волос, выбившуюся из-под чепца, одёрнула фартук. Бросив в Николауса заинтересованный взгляд, скромно опустила глаза. Она была — вся внимание.
— Стихи для Ангелики передашь?
Мартина кивнула:
— Передам, господин.
— Скажи ей, я ночь не спал, всё думал о ней...
— Скажу, — обещала Мартина.
— Ещё скажи, что только под утро я задремал.
— Задремал под утро, — повторила она.
— Мне прямо в окно пели птицы...
— Птицы... Как красиво вы говорите, господин, — робко похвалила она.
— И я, наверное, слышал их. А когда я проснулся, то уже со словами на устах. Верно, птицы напели. Или занёс ко мне в комнату ветер для милой Ангелики слова, издалека занёс. И бросил их мне на подушку. Разве это не волшебство?
— Не потеряю ни слова, — опять откинула непослушный локон Мартина.
И он ей прочёл:
— Давно себе не господин, Стрелой прекрасной юной дамы Я в сердце ранен, ноет рана. Боюсь, не справлюсь с ней один. В полночный час ко мне приди...Мартине не надо было читать стихи дважды. Всё запоминала она на лету. Ещё не стихли под сводами коридора последние Николауса слова, а Мартина уже бежала к юной госпоже, радуясь, что несёт ей добрые вести, твердила, твердила, чтобы не забыть, строки, пропетые птицами или занесённые в комнату к Николаусу ночным волшебным ветром.
...За четверть часа до полуночи Николаус встретил Ангелику при выходе из её покоев. Она была в длинном, до земли, бархатном плаще. Лицо её скрывалось под большим клобуком. И кабы Николаус не знал, что из покоев должна выйти именно Ангелика, и кабы он не заглянул на всякий случай под клобук, то, пожалуй, не смог бы догадаться, кто вышел об эту пору из покоев и кто скрывался от любопытных глаз под плащом. Значит, не смогут догадаться и случайные люди, кто в сей поздний час шёл лёгкой неслышной поступью за Николаусом по коридорам. А случайных людей теперь было в замке великое множество. В коридоре, по которому Николаус
и Ангелика шли к Южной башне, нашли себе пристанище не менее полусотни ополченцев. Горели сотни свечей, чадили десятки факелов. Частью люди уже расположились на ночлег, другие переговаривались, третьи сидели в задумчивости, мучимые мыслями о завтрашнем дне, о возможном уже сражении и о жребии, что бросает на них капризная дама Судьба — жить ещё тебе или уж не жить; четвёртые убивали время игрой в кости...Когда он открывал большим кованым ключом дверь своих покоев в Южной башне, ему показалось, что опять, как и несколько дней назад в башне Медиане, некое волнение нашло на Ангелику. Как и в тот раз, корда у двери он помогал справиться ей с замком, она часто дышала; трепетали, будто крылья бабочки, её тонкие ноздри, вздрагивали побледневшие губы...
Николаус обнял её и почувствовал дрожь в плечах девушки. Он поцеловал её. Порог они переступили в поцелуе.
Пока он щёлкал кресалом, высекая искру, пока зажигал свечу, Ангелика прошла в ту комнатку, где он всегда умывался. Девушка посмотрела на одинокую скамейку и была этим почему-то чрезвычайно растрогана. Потом Ангелика перешла в спальню, скинула плащ на широкий подоконник, зачем-то заглянула под крышку сундука с бельём и села на этот сундук. Она была в лёгком платье валансьенского батиста [88] . На белом подоле красовались десятки крупных розовых и алых роз — раскрывшихся и в бутонах. А вышиты они — и лепестки, и листочки, и шипы — были так искусно, что казались живыми; наклонись только и возьми. Сквозь тончайшую, полупрозрачную ткань местами просматривалось её совершенное тело. Платье как бы впитывало в себя свет свечи и как будто светилось слегка, мерцало. И Ангелика в нём была — юная, прекрасная богиня, облитая нежным светом, заключённая в этот свет, как в чудный кокон... Низ кокона утопал в цветах. И Ангелика, сама нежность, само земное совершенство, из цветов этих, из чудных роз, как будто вырастала — как продолжение их и как высшее проявление их красоты. Она сама сейчас была — свежий, едва распустившийся цветок...
88
Впервые батист был изготовлен во Фландрии неким Баптистом из Камбрэ; по имени этого мастера ткань и называется. В позднее Средневековье эта ткань получила очень широкое распространение. Наиболее высоким качеством отличался батист из Камбрэ и окрестностей Валансьена.
— Как же ты красива, ангел!.. — не смог скрыть восхищения Николаус.
Довольная похвалой, она засмеялась:
— Я вышивала это для тебя. Чтобы ты увидел.
— Я увидел.
— Много дней вышивала эти цветы, Николаус. И только сегодня под вечер наложила последние стежки. Помнишь розовый куст у колодца? Весь он здесь. Последние розы уходящего лета.
— Ты великая искусница. Но не подберу слов, чтобы сказать — насколько...
С улыбкой она посмотрела на Николауса и переменила тему:
— Я сейчас подумала, что никогда не бывала здесь, у тебя. Хотя комнаты эти хорошо знаю. Ещё девочкой играла в них тысячу раз. И тысячу раз приходила к родственникам, которые останавливались здесь. А сейчас... я будто и не у себя в замке. Я как будто у тебя в гостях — где-то там, в Литуании, в большом доме купца Фридриха Смаллана... В этом есть что-то от чуда.
— Ты — мой ангел! — сказал Николаус и погасил свечу. — Ты не в гостях у меня, ты живёшь во мне. Ты поселилась у меня в сердце и правишь им. Когда захочешь, оно замирает, а когда позволишь — оно бьётся сильней. Стоит тебе загрустить, и моё сердце заплачет. А если ты уйдёшь из него, оно, кажется, остановится навек. Спокойно ли тебе у меня в сердце, Ангелика? Нам ведь так хорошо вместе...
Но не было ответа.
— Ангелика... — позвал Николаус.
Он, раскинув руки, сделал несколько шагов вперёд, но не нашёл Ангелики на сундуке.
Николаус неслышно ступал по мягкому ковру.
— Где ты?..
Он ещё ослеплён был светом и ничего не видел вокруг себя, но он и без света хорошо знал, что в этой комнате и где...
— Ах, Ангелика! Ты совсем ещё дитя!..
Смех Ангелики послышался из умывальной комнатки, прелестный смех.
Николаус пошёл на её голос. Николаус пообвыкся уже с темнотой.
Ангелика сидела на единственной там скамейке и тянула к нему руки, спокойно и как-то по-женски властно... Глаза её сияли и манили. Прекрасное, совершенное тело было теперь хорошо видно в коконе лунного света — света, проникающего через узкое оконце.
Николаус подошёл к Ангелике и присел перед ней на корточки, поцеловал ей колени.
— Тебе никогда не убежать от меня!
Её бил озноб. Она вздрагивала от каждого его прикосновения:
— Я люблю тебя... Я люблю... Сделай же поскорей что-нибудь... — она положила ему руки на плечи, она скользнула ему сильными пальчиками по спине, она ноготками вонзилась ему в лопатки. — Мой дорогой Николаус, не тяни... Я умру сейчас!..