Логика. Том 1. Учение о суждении, понятии и выводе

Это резкое отграничение акта утверждения и отрицания от того предмета, который утверждается или отрицается, мотивируется тем, что в утверждении или отрицании проявляет деятельность существенно иная функция духа, нежели в простом акте представления объектов или соединений объектов, и функция эта более родственна практическому поведению, нежели акту представления объектов.

Впервые решительно установил эту противоположность Брентано (Psychologie I, с. 260 и сл.). За ним последовал Бергманн (Reine Logik I, с. 46). Акт суждения он называет критическим поведением по отношению к представлению, рефлексией над его значимостью, и добавляет: «Решение относительно значимости представления, следовательно, то, что привходит в акте суждения к простому акту представления, – это отнюдь не есть исключительно теоретическое поведение, не простая функция интеллигенции, поскольку последняя противопоставляется хотению, – это есть проявление души, в котором приняла участие ее практическая природа, способность хотения».

То же самое основное воззрение защищает Виндельбанд; и так как его рассуждения являются наиболее детальными и наиболее тщательно обоснованы, то достаточно будет, если я разберу его основания. Что же касается Бергманна и Бретано, то по отношению к ним я могу сослаться на Vierteljschr. f. wiss. Phil V, 87 и сл. и жом Impersonalien, с. 58 и сл. Виндельбанд различает (Прелюдии, с. 23 и сл.) суждения и оценки. В первых высказывается сопринадлежность содержания двух представлений, в последних – отношение оценивающего сознания к представленному предмету. В суждении всякий раз высказывается, что определенное представление (субъект суждения) мыслится в различном, в зависимости от различных форм суждения, отношении к другому определенному представлению (предикату). В оценке же, наоборот, предикат оценки присоединяется к тому предмету, который предполагается как вполне представленный, соотносительно как вполне познанный (субъекту ценностного суждения). И этот выражающий оценку предикат нисколько не расширяет познания соответствующего субъекта, он служит лишь для выражения того чувства одобрения или неодобрения, с каким оценивающее сознание относится к представленному предмету («вещь белая» – «вещь приятна или неприятна», «понятие истинно или ложно», «поступок хорош или плох», «пейзаж красив или безобразен» и т. д.). Все эти предикатности оценки, в свою очередь, имеют смысл лишь постольку, поскольку выясняется, соответствует или не соответствует представленный предмет той цели, соответственно которой понимает его оценивающее сознание. Выражающие оценку предикаты содержат в себе отношение к целеставящему сознанию.

В особенности применимо это к цели познания. Поскольку наше мышление направлено на познание, т. е. на истину, постольку все наши суждения тотчас же подлежат оценке, которая выражает собой значимость или незначимость произведенного в суждении соединения представлений. Чисто теоретическое суждение, собственно, дано лишь в так называемом проблематическом суждении, в котором выполнено лишь известное соединение представлений, но ничего не высказывается о ценности его истинности. Раз суждение утверждается или отрицается, то вместе с теоретической функцией тут оказывается выполненной и функция оценки с точки зрения истинности… все суждения, выражающие познание, суть такие соединения представлений, о ценности истины которых решение дается утверждением или отрицанием.

Всякая оценка, говорится далее на с. so, есть реакция волящего и чувствующего индивидуума на определенное содержание представлений. – Но точки зрения оценки выражены в противоположностях «приятный» и «неприятный», «истинный» и «ложный», «добрый» и «злой», «красивый» и «безобразный». Первая носит индивидуальный характер; в основе других лежит притязание на общую значимость. И в согласии с этим «Beitr"age zur Lehre vom negativen Urteil» (Strassburger Abh. c.170) говорят, что отрицание есть практическое суждение, оценка, выражение не просто отношения между представлениями, а выражение неодобрительного отношения со стороны сознания к попытке к таковому отношению. В этом заключается-де отвержение. Именно поэтому Виндельбанд не хочет вместе с Брентано ставить акт суждения как особый класс психических деятельностей между теоретическим процессом представления и практическими деятельностями, выражающими любовь и ненависть. Напротив, логическую оценку представлений он включает в практическую сторону душевной жизни; ценность истинности необходимо координировать с остальными ценностями.

Как бы много правильного ни было в этих рассуждениях, я все же не могу во всем согласиться с ними. То, что логика как таковая, как критическая и нормативная наука исходит из некоторой цели, цели истины; что она предполагает хотение мыслить истинно и всякое действительное суждение меряет этой конечной целью; что она стремится различать, какие мыслительные операции соответствуют этой цели, какие ей противоречат, – все это я сам подчеркнул во Введении (§ 1–4). Логическое рассмотрение, в отличие от психологического, покоится единственно и исключительно на сознании цели. И я согласен также и с дальнейшими выводами, какие делают и «Прелюдии», (с. 35), что логика исходит из идеала нормального сознания (ср. ниже, § 32, 7 и том II. § 61, 62). Но отсюда еще не вытекает для логика, что само его утверждение или отрицание является будто бы в отдельном случае практическим поведением, так как отдельные соединения представлений он оценивает по общей цели истины, и что это есть будто бы реакция чувства или воли, а не теоретическая деятельность. Когда я ставлю себе целью сохранить свое здоровье, то, конечно, я поставил себе эту цель благодаря своему хотению на основании чувства; и если я поэтому отказываюсь от какой-либо вредной привычки или отклоняю приглашение к какому-либо эксцессу, то, конечно, в отказе от привычки или в отклонении приглашения проявляет свою деятельность моя воля, которая ради цели определяет мое поведение. Мое «нет» есть практическое «я не хочу». Но ведь эта воля покоится на чисто теоретическом познании того, что привычка эта вредна, что приглашение опасно. Но в этом моя воля и мое чувство непосредственно не принимают никакого участия; ибо то, что целесообразно или нецелесообразно для моего здоровья, – это зависит от познанной опытным путем природы вещей, а не от моего хотения или чувства. Столь же мало мое хотение познать истину делает саму оценку суждения волевым актом. Разница между чисто объективным суждением и «оценкой», с точки зрения цели, довольно существенна в отношении содержания. Но ведь всякая такая оценка, в свою очередь, есть суждение, которое может быть истинным или ложным; но только суждение об отношении объекта ко мне и моей цели, а не суждение об объекте самом по себе. Но то отношение существует просто, и оно признается, а не одобряется или вызывает неодобрение. «Солнечный свет мне приятен» – это, конечно, оценка солнечного света в отношении к моему чувству. Но сама эта оценка, высказываемая суждением, не есть ни чувство, ни хотение, а простое признание факта, что солнечный свет пробуждает во мне это чувство. Реакция чувствующего человека есть то удовольствие, которое получается от теплоты. Суждение, в котором он выражает это, есть функция его мышления. На основании опыта противоположных чувств он образовал общие понятия приятного и неприятного, которые сами не суть чувства; и посредством этих понятий он выражает то фактическое отношение, какое существует между ним и известными вещами. То же самое следует сказать и относительно «добрый» и «злой», «красивый» и «безобразный.» Суждения, в которых они предицируются, отличаются друг от друга лишь качеством предикатов, а не функцией самого акта суждения. Предикаты выражают отношение объекта ко мне, к моей воле и чувству, и это отношение я вновь нахожу в отдельном случае.

Но у предикатов «истинный» и «ложный», вовсе нет такого прямого отношения к воле и чувству, как у тех пар, которые координирует с ними Виндельбанд. Ибо «истинный» и «ложный», как общие понятия, вообще не обозначают никакого отношения к практической стороне нашей жизни. Ни от нашего чувства, ни от нашего хотения не зависит, что есть истинно и что ложно; как, наоборот, от этого зависит, что есть красиво и что хорошо. Ибо «истинный» и «ложный» не суть даже предикаты каких-либо представляемых или мыслимых предметов, поскольку они стоят ко мне в том или ином отношении. «Истинный» и «ложный» не суть также, как не совсем точно говорит Виндельбанд, предикаты понятий. Но они суть предикаты суждений, какие мы выполняем. Они касаются, как это правильнее говорится в другой раз, соединения представлений; но не в том смысле, что здесь объявляются истинными или ложными уже связанные представления, т. е. готовые соединения представлений, как «зеленое дерево» или «вороная лошадь», – а в том, что сам акт соединения, благодаря которому возникает сознание единства, подпадает под эту противоположность. Следовательно, то, что оценивается предикатами «истинный» и «ложный», – это не представления о каких-либо объектах, а самая деятельность, совершающая акт суждения.

Совершенно правильно, что там, где действительно выступают эти предикаты, и возникает вопрос, истинно или ложно испробованное или выполненное суждение, там в основе лежит ясно сознанная или, во всяком случае, составляющая предмет неясных стремлений цель, цель познавания: ибо там, где все сводится к произвольной фикции и к простой игре мыслями, там нет места этой противоположности. И совершенно правильно, что от этой цели мы заимствуем тот масштаб, которым мы измеряем проектируемые нами или выставленные другими утверждения, одни из них объявляем соответствующими цели, другие – противоречащими ей. Конечно, и в этом можно усмотреть одобрение и неодобрение в более широком смысле: ибо чем яснее мыслится цель и чем более живо мы стремимся к ней, тем несомненнее согласие между данным суждением и целью пробудит приятное чувство, а несогласие – неприятное (в более узком и более строгом смысле акт одобрения и неодобрения может, конечно, распространяться лишь на такую деятельность, которая рассматривается как произвольная; мы порицаем ошибку, если она является причиной, следствием невнимательности и т. п.). Но этот акт одобрения и неодобрения имеет ведь своей предпосылкой то, что сперва чисто объективным образом признается отношение испробованного или выполненного суждения к норме истины. Мы порицаем ложное потому, что оно ложно; но оно не потому ложно, что мы порицаем его. Лишь теоретическое познание, что известное суждение истинно или ложно, может обосновывать чувство; точно так же как познание целесообразности средства должно предшествовать, прежде чем мы выберем это средство.

С этой логической точки зрения, которая всякое суждение измеряет целью истины, вопрос об истинности или ложности распространяется одинаково как на утверждения, так и на отрицания. Мы признаем истинными или ложными также и отрицания, и уже по одному этому противоположность одобрения и неодобрения не может попросту покрываться противоположностью утвердительных или отрицательных суждений. И из первой противоположности нельзя вывести никакого основания в пользу координации утверждения и отрицания.

Таким образом, логическая оценка по цели в действительности находит уже как положительные, так и отрицательные суждения. И поэтому от этого логического рассмотрения, которое, исходя из цели, оценивает действительно совершающиеся движения мышления, необходимо отличать психологическое исследование, которое спрашивает о том, что происходит в нашем действительном мышлении, где в течение этого последнего возникает отрицание, и как вообще может возникнуть та общая целевая мысль об истине, которая лежит в основе одобрения и неодобрения. И моя точка зрения, с которой в существенных пунктах согласен сам Виндельбанд, в коротких словах сводится к следующему. Я исхожу из простейших непосредственных актов суждения, которые коренятся в наглядном представлении; соединение представлений и достоверность его значимости даны вместе с тем совершенно помимо всякой рефлексии, и здесь еще не может быть речи о той или иной сознательной цели. Эти акты суждения выполняются нами совершенно непреднамеренно, с неуклонностью естественно необходимого процесса, – познавание предметов окружающей нас обстановки, суждение о том, что это находится здесь, а то там, и т. д., – и наши шаги сопутствуются здесь непосредственной очевидностью. Если бы по психологическим законам мы не совершали и не могли совершать никаких иных соединений представлений, то нам и на ум не приходило бы спрашивать об истинности и ложности. Однако наше мышление выходит за пределы данного; через посредство воспоминаний и ассоциаций возникают суждения, которые прежде всего равным образом образуются с тою мыслью, что они выражают действительное, – например, когда мы ожидаем найти знакомое на знакомом месте или предполагаем о каком-либо цветке, что он пахнет. Но часть того, что предполагается таким образом, сталкивается с непосредственно достоверным: не находя того, чего мы ожидали, мы приходим к сознанию разницы между просто представленным и действительным; то, в чем мы непосредственно уверены, есть нечто другое по сравнению с тем, о чем мы судили в предвосхищении о том. И теперь выступает отрицание, которое уничтожает предположение и отказывает ему в значимости. Тем самым создается новое поведение, поскольку субъективная комбинация отрывается от сознания достоверности. Субъективная комбинация сравнивается с той, которая не вызывает сомнений, и познается ее отличие от этой последней. Отсюда возникает понятие значимости. Но поведение это возможно лишь при предположении не одной только субъективной комбинации – тут предполагается также и склонность считать эту последнюю значимой. Отрицание, как говорит Фихте, по содержанию обусловлено, оно лишь по форме безусловно. Точно так же и понятие различия (которое Шуппе с полным правом подчеркивает в его значении для отрицания) хотя и предполагает представление о различных объектах, но оно еще не дано вместе с этим представлением, и как общее понятие, оно возникает лишь благодаря рефлексии над отдельными различениями. Итак, отрицание двояким образом зависит от положительного суждения: оно предполагает таковое суждение в качестве объекта, которое и мыслится здесь с ожиданием его значимости, и в то же время отвергает испробованное утверждение. И основанием для этого отвержения первоначально служит опять-таки нечто положительное – данный объект, отличие которого от моего представления познается – verum sui index et falsi. И сознательная цель истины может возникнуть лишь тогда, когда мы делаем эти опыты. Мы не можем ощущать ценности истины, если наше внимание не обращается на это ее противоположностью. Но мы должны испытать, с одной стороны, непосредственную очевидность непосредственных суждений, с другой – отличие субъективных комбинаций от непосредственно достоверного, и лишь тогда можем мы образовать понятие истины.

Это отношение, согласно которому отрицание не одинаково первоначально, как положительное суждение, а напротив, предполагает это последнее как со стороны синтеза субъекта и предиката, так и со стороны достоверности этого синтеза, – это отношение ясно отражается в языке. Если бы был правилен тот взгляд, что утверждение и отрицание суть будто бы два одинаково первоначальных способа отношения к первоначально проблематическому синтезу «S – P», – то в таком случае нужно было бы удивляться (Бергманн и Виндельбанд категорически это признают), что утверждение в большинстве случаев не находит себе никакого особого грамматического выражения. Тогда как отрицание имеет таковое выражение. Лишь тогда появляется , «подлинно», «воистину» и т. п., когда необходимо бывает противостать угрожающему отрицанию.

Совершенно справедливо, что мы без конца могли бы размышлять над предикатами «значимый» и «незначимый», как это подчеркивает Виндельбанд (Strassb. Abh., с. 170): «A есть B» – истинно, что «A есть B» – истинно, что «A есть B» есть истинное положение и т. д.; «A не есть B» – истинно, что «A не есть B» – ложно, что «A не есть B» есть ложное положение – ложно, что «A есть B» есть истинное положение и т. д. Но это ни в каком случае не служит основанием для возражения против нашего понимания. Напротив, это подтверждает, что «положение – истинно, положение – ложно» отличается от какого угодно другого суждения только своим предикатом. Та же самая бесконечная рефлексия имеет место и по отношению к нашему самосознанию: «qui scit, eo ipso scit se scire… et sic in infinitum» (Спиноза, Этика II, 21) – конечно, лишь в абстрактной возможности. Ибо в действительности когда-нибудь должна же быть налицо достоверность, которая не может уже отрываться рефлексией от того содержания, к какому она относится, и особо подчеркиваться. И таким образом, возражение доказывает то, что оно хочет опровергнуть, именно что в основе всякого акта суждения лежит тот непосредственный акт суждения, в котором нельзя уже разъединить связь представлений и «одобрение» или «подтверждение».