Логика. Том 1. Учение о суждении, понятии и выводе

25. Ср. к последующему мои рассуждения в Vierteljahrsschr. f"ur wiss. Philosophie. IV, с. 482 и сл.

26. Сюда относится известное различение атрибутов как не изменяющихся свойств, конституирующих сущность вещи, от модусов как ее изменяющихся и случайных определений.

27. Benno Erdmann (Logik I, 240) хочет, правда, в качестве связки «рассматривать совокупность всех грамматических вспомогательных средств, которые обусловливают грамматическое совпадение между грамматическим субъектом и грамматическим предикатом»; в особенности все те изменения окончания, которым подвергается имя прилагательное соответственно роду или числу слова, служащего субъектом. Но такие изменения оно испытывает также и в атрибутивном отношении; следовательно, их нельзя понимать как специфическое средство выражения предикатности (Pr"adication). Кроме того, немецкий язык изменяет имя прилагательное лишь тогда, когда оно стоит в качестве атрибута, но оставляет его без изменения, когда оно играет роль предиката.

28. Grundlage der gesammten Wissenschaftslehre. Erster Teil § 1 – на это место я был наведен Bergmann от (Reine Logik. I, с. 235).

29. Против этого возражают (ср. Ueberweg, с. 162, 5-е изд., с.204): такие предложения, как «Бог справедлив», «душа бессмертна», «истинных друзей следует ценить», заключают в себе, конечно, утверждение, что Бог есть, что есть душа, что существуют истинные друзья. Эта предпосылка содержится-де в изъявительном наклонении. Кто не хочет принять этой предпосылки, тот должен был бы присоединить к тем суждениям оговорку, благодаря чему они становятся гипотетическими: «если есть Бог» и т. д. Такого рода оговорка не необходима-де лишь тогда, когда связь целого (как в романе) или знакомый смысл слова (как Зевс, Сфинкс, Химера и т. д.) указывают на воображаемую лишь действительность или на объяснение имени. Возражение это правильно постольку, поскольку те, кто высказывает такие суждения или слышит их, обыкновенно предполагают реальность субъектов, так как иначе в общей связи не было бы даже никакого мотива высказывать их. Но это уже нечто совершенно иное, а не то, что само суждение, как оно гласит само по себе, заключает в себе утверждение реальности субъекта, т. е. что реальность эта необходимо соутверждается точным смыслом суждения, в особенности изъявительным наклонением. Если бы это было так, то было бы непонятно, как могут быть здесь исключения. Ибо если изъявительное наклонение категорического суждения обладает способностью утверждать при помощи «есть» реальность субъекта, то так оно должно быть всегда и всюду. Самые исключения, допускаемые Ибервегом, доказывают, что не от формы суждения, а от побочных представлений, связанных со значением служащих субъектом слов, но не высказываемых в суждении, зависит, допускается ли «обыкновенно» или нет предпосылка об их существовании. И какой смысл вообще должно иметь утверждение существования там, где субъект не обозначает, как в суждении «Бог справедлив», или «истинных друзей следует ценить», индивидуальных существ как таковых, но полагается общим? Если я говорю «снег бел», то в каком смысле суждение это включает в себе утверждение, что снег существует? Во всяком случае, не в том, какой имеет настоящее время изъявительного наклонения, когда оно применяется к единично существующим определенным вещам, что именно теперь снег существует. Ибо суждение «снег бел» имеет значение одинаково и летом, и зимой. И столь же мало этим должно быть сказано, что снег существует всегда. Но если этим должно утверждаться, что где-то и когда-то действительно существовали такие тела, как я их представляю себе под словом «снег», – то в таком случае снова имелось бы в виду существование лишь определенного снега и лишь этот последний может быть утверждаем, а не то, что о снеге вообще можно было бы сказать, что он существует. Но суждение «снег бел» имеет значение по отношению к снегу вообще, а не по отношению к этому или тому снегу.

Конечно, с представлением, какое мы связываем со «снегом», всегда связывается воспоминание о действительно воспринятом снеге; и именно поэтому благодаря тому способу, как я пришел к значению слова, предполагается, что речь идет о чем-то существующем. Но возьмем совершенно равноценное суждение «Пегас крылат». Здесь представление о крыльях столь же несомненно связано с тем представлением, какое я связываю со словом «Пегас», как представление белого цвета связано со снегом. Но я не видал еще никакого существующего Пегаса; напротив, я знаю, что он есть создание фантазии, и поэтому существование Пегаса не предполагается. Но само суждение не говорит мне ни того, что Пегас существует, ни того, что он не существует, – оно говорит лишь о том, каково то представление, какое я связываю со словом. Если взять суждение «побеги гиперболы бесконечны», то суждение это, несомненно, обладает значимостью, хотя и речи быть не может о существовании побегов у той или иной отдельной гиперболы. Бесконечные побеги гиперболы существуют совершенно так же, как существуют все субъекты моих суждений, как объекты моего мышления, о которых я предполагаю, что они мыслятся всеми согласно.

Более осторожно обсуждал этот вопрос W. Iordan в свое статье «Ueber die Zweideutigkeit der Copula bei Stuart Mill» (Stuttgarter Gymnasialprogramm, 1870). Правда, на с. 13 он говорит: «Есть» вообще включает понятие существования»; но этому понятию существования он отводит гораздо более широкую область, нежели Ибервег. Ибо на с. 11 он говорит: «Всякий раз как мыслящий субъект допускает нечто наличное независимо от этого своего мыслительного акта в телесном ли мире или в духовном – логика признает употребление «есть». Допустим это объяснение: в такой случае в каждом акте суждения, поскольку он предполагает уже, а не создает субъект суждения, признается нечто наличное независимо от этого мыслительного акта – именно представление, обозначенное тем словом, которое служит субъектом. И если бы все сводилось к этой реальности процесса представления и реальность эта, всякий раз как суждение выражается в языке, предполагалось бы, помимо того, общей нескольким индивидуумам, то сам вопрос упразднялся бы. Тогда «есть» по праву стояло бы всегда там, где служащее субъектом слово, а следовательно, и суждение вообще имеют смысл. Но в таком случае оно вообще не имело бы ничего общего с утверждением действительного существования мыслимого под словом, служащим субъектом, в обычном смысле существования.

Но сказать нечто такое, однако, не имелось в виду, и Iordan пытается – вопреки Герберту и Миллю – спасти для «есть» его значение реального существования. С одной стороны, та действительность, которая имеется в виду, принадлежит-де определению предиката, а не определению субъекта. В таких суждениях, как «самоуправство запрещается», «соблюсти меру трудно», конечно, остается-де открытым вопрос о существовании представления субъекта, в предикате же, наоборот, указывается на нечто действительно существующее; все же целое есть-де скрытое экзистенциальное суждение: существуют законы и основания, которые запрещают самоуправство; существуют обстоятельства, которые затрудняют соблюдение меры. Но раз допускается такое описание, то, в конце концов, суждением существования является также и суждение «четырехугольный круг немыслим»: существуют логические законы, которые делают невозможным четырехугольный круг. Но в таком случае мы покидаем саму почву спора, который исходил из того, утверждается ли действительность субъекта. Мы отнюдь не отрицаем того, что во всяком утверждении именно потому, что оно хочет быть объективным, заключается признание объективных «оснований» и «законов». Но мы отрицаем, чтобы именно поэтому утверждалось существование соответствующей представлению субъекта вещи, соотносительно атрибута или события. Другое различение, которое Iordan применяет к примеру Милля о центавре, превосходно. Если устанавливается положение «центавр есть изобретение поэтов», то положение это приближается к дефиниции. Среди дефиниций Iordan подчеркивает особый класс «исправляющие» дефиниции, которые уничтожают положенное в субъекте представление и заменяют его другим. Положение гласит: центавр в указанном словом смысле как существо действительное не существует, но представление о центавре есть фикция. Но может быть, никакого спора о том, что имеется известное число такого рода предикатов, которые низводят служащее субъектом слово, обычно принимаемое как обозначение существующей вещи, до степени знака о представляемом лишь существе. Не следует только забывать, что среди, этих предикатов глагол «быть = существовать» занимает первое место: когда я категорически утверждаю о субъекте, что он существует, то служащее субъектом слово имеет для меня значение знака представления и мой предикат утверждает, что представлению соответствует действительная вещь.

Точно так же и Fr. Kern (die deutsche Satzlehre, с. 64 и сл.) решительно защищал тот взгляд, что значение слова «быть» всегда одно и то же, и он высказался против различения в нем двух значений. «В предложениях «деревянное железо есть нелепость», «четырехугольный круг есть противоречие» существование деревянного железа, четырехугольного круга утверждается с той же самой ясностью и настойчивостью, с какою в предложении «мальчик в саду» утверждается существование мальчика. Но, в то время, как… мальчик существует также вне моего мышления… указанное железо и этот круг существует лишь в моем представлении, и притом вместе с познанным и высказанным мною свойством быть нелепостью или противоречием; следовательно, в не зависимой от меня действительности их невозможно встретить.»

Но различая, что один субъект существует в действительности вне меня, другой – лишь в моем представлении, мы тем самым допускаем непосредственно туже двусмысленность слова. Ибо если оно стоит одно само по себе, в смысле «существовать», то оно утверждает, что субъект существует именно не только в моем представлении», но и независимо от последнего. Предложение «Бог существует – но лишь в моем представлении, снова уничтожает своим добавлением тот смысл, в каком первоначально должно было необходимо пониматься это «Бог существует». Но совершенно неверно, что четырехугольный круг существует в моем представлении ибо кто был бы в состоянии мыслить таковой? Противоречивое невозможно не только в не зависимой от меня действительности, но также и в моих мыслях. Предикат «есть противоречие» говорит, наоборот, что при словах «четырехугольный круг» я не могу мыслить того, чего они требуют; он уничтожает существование также и в мыслях.

Если, затем, на с. 74 приводится пример, когда, вопреки сомневающемуся лицу, с ударением говорится: «А есть виновник» и это подчеркнутое есть должно настойчиво оттенить существование А как виновника, – то ясно, что существование А даже не было оспариваемо следовательно, тут нет также никакого основания настойчиво подчеркивает его. Оспаривалось тут не существование А, а то, что он виновник, право высказывать относительно неоспоримо существующего А предикат «виновник». Ведь иначе предложение «А не есть виновник» должно было бы хотеть уничтожить не только качество «быть виновником», но и самое существование А. Относительно возражений Bergmann,а (ор. с. с. 235 и сл.) ср. Vierteljahrsschrift f"ur wiss. Philos. V, 113 и сл.

30. Та теория, которая ради того, чтобы иметь неизбежную связку «есть», превращает суждение «А говорит» в «А есть говорящий», может почитаться, конечно, устарелой.

31. Ср. Trendelenburg, Log. Unters. 2-е изд. II, 241. 3-е изд. 265. Есть русский перевод.

32. Reine Logik 1879, с. 42, 169 (а также Grundprobleme der Logik, с. 7 и сл.). Ср. возражения Шуппе против этого, Vierteljahrsschr. f"ur wiss. Phil. Ill, 484 и мои рассуждения, Vierteljahrsschr. f"ur wiss. Phil V, 1, c. 97 и возражение Bergmann а там же V, 3, с. 370. Относительно понимания Брентано см. мои Impersonalien, с. 58.

33. Ср. Beneke, System der Logik I, 140 и сл.

34. Кант «Критика чистого разума». V.Учение о методе (на это место указывает Виндельбанд, Strassb. Abh., с. 169): «В отношении к содержанию нашего знания вообще… отрицательные положения имеют специальную задачу, именно только удерживать нас от заблуждения. Поэтому отрицательные положения, которые должны удерживать от ложного знания там, где никакое заблуждение невозможно, правда, вполне правильны, но в то же время пусты… и потому часто вызывают улыбку». (Пер. Н. Лосского, с. 398).

35. Название это происходит от неудачного перевода и применения , которым Аристотель пользовался не по отношению к суждению, а по отношению к его составным частям. См.: Trendelenburg, Elem. Log. Ar. § 5.

36. От развитого выше понимания отрицания и его отношения к положительному утверждению, что субъекту S принадлежит предикат Р, отличаются в различных отношениях взгляды Лотце, Брентано, Бергманна, Виндельбанда (в Strassburger Abhanlungen 1884, с. 187 и сл.). Все они согласны в том, что координируют утверждение и отрицание и учат, что к той мысли, которая предицирует Р относительно S и которая первоначально носит нерешительный характер, присоединяется затем противоположное поведение; последнее и решает вопрос о значимости или незначимости этой мысли. Лотце (2-е изд., с. 61) считает мысль об отношении Р и S ядром суждения, и утверждение или отрицание этой мысли он рассматривает как два противоположных побочных суждения, которые и придают содержанию той мысли предикат значимости или незначимости. Другие логики, напротив, усматривают сущность суждения в этом решении относительно значимости или незначимости, и то, о чем решается, они не обозначают еще как суждение, а как соединение представлений, или, как это делает Бергманн, просто как представление.