Локомотивы истории: Революции и становление современного мира
Шрифт:
Игнорировать 1848 г. неверно и с точки зрения сравнительного метода. Случаи неудачи, остановки или прерывания какого-либо исторического явления — прекрасные «контрольные пробы» при исследовании примеров его более успешного развития, как показывает сопоставление судеб Реформации в Германии, Франции и Нидерландах. На самом деле столь многие компоненты событий 1848 г. присутствовали и в 1789, и в 1917 гг., что первым признаком разумной интерпретации должен быть вопрос: почему в 1848 г. эти составляющие привели к столь ничтожному эффекту? Или, если взглянуть с несколько иной стороны: каким образом консерваторам впервые удалось победить в современной крупной революции?
Наконец, в полной мере значимость 1848 г. стала очевидна лишь в последующие годы. На время, безусловно, провал либеральной революции в Германии резко отделил её от современного Запада, поскольку задача национального объединения легла на полуаристократическую Пруссию. Но что, если в долгосрочной перспективе особый путь (Sonderweg) компромисса
Меньше споров вызывает значение наследия 1848 г. для революционного будущего России. Действительно, величайшая из современных революций была бы невозможна в той форме, в какой мы её знаем, без главного продукта 1848 г. — марксизма. Эта доктрина, хотя и сформировалась в период расцвета романтизма первой половины XIX в., отличалась железной логикой, которая помогла ей стать господствующей идеологией более позднего «научного» социализма, как раз когда Россия шла к революции. Если существует общеевропейский революционный процесс, как утверждается в данной книге, то марксизм как посредник между 1848 и 1917 гг., безусловно, одно из ключевых его связующих звеньев. Пусть в области событий история в 1848 г. и не особенно повернулась, но в области теории она дала большой крен влево.
Однако самая яркая и поистине уникальная черта 1848 г. — тот факт, что в одной революции заключалось три. В первую очередь и в основном это была либерально-демократическая революция во имя принципов 1789 г. и наиболее радикального их воплощения — республики. Во-вторых — серия национальных революций, практически неизбежно сопутствовавших делу либеральной республики. И, наконец, — первая, слабая и в конечном счёте роковая попытка социалистической революции, причём только в одной стране — Франции; тогда она потерпела фиаско, однако её ожидало большое будущее. Таким образом, основной вопрос, поставленный первой половиной века ожидаемой революции, касается отношения и национализма, и социализма к исходной революционной идеологии — либеральной демократии с республикой на основе всеобщего избирательного права, впервые обозначенной после 1789 г. Стоит, конечно, отметить, что демократический прорыв Великой революции был частично заслугой «патриотов», действовавших от имени «нации», и такая позиция легко могла перейти в национализм tout court. Не менее важно, что в самом знаменитом девизе революции коллективные ценности равенства и братства перевешивают индивидуалистическую ценность свободы, а это уже чревато социализмом. Поэтому в нашей трактовке истории XIX в. основное внимание уделено неоднозначным и накладывающимся друг на друга силам главной троицы современности: либерализма, национализма и социализма.
В первой части данной главы социализм исследуется как продукт уже упомянутых «последних толчков» 1789 г. во Франции. Во второй части национализм рассматривается в связи с провалом либеральных революций Германии в трёх центрах: Франкфурте, Берлине и Вене. В целях упрощения хаотично сложной картины событий 1848 г. в панъевропейском масштабе о важных случаях Италии и Венгрии будет сказано вскользь. Зато Карлу Марксу, хотя собственно для 1848 г. он особой роли не играл, будет посвящена отдельная глава ввиду его незаменимости для коммунизма XX в.
Именно потому, что этот круг тем весьма широк, историография, относящаяся собственно к 1848 г., довольно скудна. Так как революция 1848 г. одновременно представляет собой единое интернациональное движение — первое светское движение подобного рода в истории Европы, — а также ряд отдельных национальных революций, большая часть соответствующей литературы посвящена её отдельным очагам с редкими отсылками к общей картине. Наиболее важные произведения такой литературы будут названы в надлежащем месте.
Есть, правда, историографические традиции, рассматривающие события 1848 г. в целом. Первая из них, конечно, марксизм, а наиболее важные исторические исследования в этом русле (самого Маркса о Франции, Энгельса — о Германии) написаны в самый разгар битвы. В то время они прошли незамеченными, но оказали огромное влияние на позднейшую историографию, относящуюся не только к 1848 г., но и ко всей современной эпохе. О 1848 г. в целом говорится также в работах по истории социализма и рабочей истории, написанных в основном социалистами, так что социальную историю практически можно назвать социалистической. Что касается либеральной историографии панъевропейского движения как революции вообще, то все шедевры Токвиля появились незадолго до и вскоре после 1848 г., вследствие чего данный период по праву заслуживает названия весны «стасиологии». Помимо двух приведённых примеров, комментарии по поводу событий 1848 г. заложили основу всей современной социальной науки. Стремление Огюста Конта найти «позитивную» науку об обществе является продуктом подъёма, который привёл к 1848 г.; Герберт Спенсер анализирует его последствия. Макс Вебер в конце века даёт ответ Марксу, а его современник Эмиль Дюркгейм — наиболее серьёзный и успешный наследник Конта. Хотя немногое из их творчества
прямо связано со страшными конвульсиями, потрясавшими Европу в середине века, все оно посвящено индустриальному, демократическому и беспокойному миру, который возник в результате этих конвульсий. Неудачная революция 1848 г. даже яснее, чем 1789 г., возвестила о наступлении эры массовой политики и беспрерывных социальных изменений, которую в XX в. будут именовать современностью, модерном [270] .270
Sperber J. The European Revolutions, 1848–1851. Cambridge: Cambridge University Press, 1994; Mommsen W.J. 1848, die ungewollte Revolution: die revolutionaren Bewegungen in Europa, 1830–1849. Frankfurt: S. Fischer, 1998; Bruun G. Revolution and Reaction, 1848–1852: A Mid-Century Watershed. Princeton: Van Nostrand, 1958; Namier L. 1848: Revolution of the Intellectuals. London: G. Cumberledge, 1944.
Первая характерная особенность событий 1848 г. — тот факт, что это была революция не против издавна установленного порядка, а против его реставрации, причём не только в национальном масштабе, в лице режима в одной Франции, а на международном уровне, в виде политики Европейского концерта (термин, появившийся после 1815 г. именно для обозначения новой, консервативной сути сообщества). Французская революция и наполеоновская империя объединили Европу, хотя и жестоко; Энгельс, вслед за мадам де Сталь, окрестил Наполеона «Робеспьером на коне», то есть завоевателем, который принёс революцию всей Европе. Реставрация 1814–1815 гг., таким образом, означала не просто возвращение Бурбонов во Францию, а общеевропейский возврат к «старому режиму» династической «легитимности». Тут, однако, существовал один важный новый элемент: Российская империя являлась европейской державой со времён Петра Великого, но теперь она как сильнейшая континентальная держава возглавила Европейский концерт.
И всё же так называемая Венская система и Священный союз, созданный с целью дать ей религиозную санкцию, представляли собой хрупкую по сути конструкцию. Если взглянуть на ещё один яркий пример европейской реставрации, Англию в 1660 г., можно понять почему. Английская реставрация была приемлемой и даже желанной для большинства элементов общества; и всё равно в 1680-е гг. она потерпела крах, потому что корона не хотела жить по новым конституционным правилам. А реставрация 1814–1815 гг. оказалась обречена с самого начала, так как с ней не соглашались ключевые элементы во Франции, и её крушение в этой стране автоматически ставило под угрозу всю международную Венскую систему, тем более непрочную, что держалась она главным образом на военной силе двух своих самых отсталых членов — Австрии и России. Возможно, даже австрийский канцлер Меттерних видел в системе, которую сам и придумал, не больше, чем операцию с рискованными вкладами. И действительно, ещё в 1817 г. в спокойной до тех пор Германии реставрация получила вызов на националистическом Вартбургском празднестве, посвящённом трёхсотлетию лютеровской Реформации.
Европейская реставрация пала жертвой трёх поочерёдных революционных волн. Первая поднялась в 1820–1821 гг. в виде ряда конституционалистских мятежей в Южной Европе: в Испании, Италии и Греции. Эти восстания были организованы небольшими группами заговорщиков из интеллектуалов и армейских офицеров. В Испании такая элитарная группа носила название Los Liberales, и во многом благодаря ей слово «либерал» вошло в широкий оборот по всей Европе. В Италии подобные «либералы» действовали через иерархические тайные общества «карбонариев» — форма организации, корнями уходившая в прежнее антинаполеоновское сопротивление. Карбонаризм затем распространился и во Францию, где в довольно обширном заговоре участвовала и такая «звезда», как Лафайет, являвшийся также лидером парламентских либералов. В Германии тогдашние студенческие братства (Burschenschaften) симпатизировали либеральным взглядам, хотя никогда не предпринимали попыток политических акций. В 1825 г. элитистский революционный либерализм проявил себя даже в далёкой России, в неудачном декабрьском восстании, участников которого стали именовать «декабристами». Хотя все восстания 1820-х гг. закончились плохо, они, тем не менее, показали, что реставрация долго не продержится.
Наконец, она дала трещину в результате революции 1830 г. В июле во Франции пала монархия Бурбонов, что спровоцировало либеральную революцию в Бельгии, а в ноябре — крупное национально-освободительное восстание в русской Польше. Бельгийцы упрочили свою независимость от Голландии, и отныне их государство служило моделью конституционной монархии для остальной Европы. Поляки были разгромлены русскими, благодаря чему их дело стало священным для международного революционного движения, а русский царь Николай I получил прозвище «жандарма Европы». Поддерживая Пруссию и Австрию, Россия представляла собой главный оплот европейской реакции. Поэтому для передовой, демократической части Запада дальнейшая либерализация Европы автоматически означала войну с Россией, а может быть, и с Австрией.