Локомотивы истории: Революции и становление современного мира

Осознание этого породило при Директории, когда в Париже царил настоящий экономический кризис, «заговор равных» Бабёфа с первыми намётками идеологии, которая впоследствии получила название коммунизма. Листовка, в большом количестве экземпляров распространённая среди населения Парижа в апреле 1976 г., начиналась фразой: «Природа дала каждому человеку право на владение равной долей всей собственности». Однако «заговор равных» задушили в зародыше при помощи правительственных агентов, внедрившихся в организацию Бабёфа, а её лидера вместе с несколькими соратниками в мае 1797 г. гильотинировали [275] .

275

Rose R.B. Gracchus Babeuf: The First Revolutionary Communist. Stanford, Calif.: Stanford University Press, 1978.

Тем не менее современный социализм, при всём уважении к его эгалитарным предшественникам, остаётся движением, которое возникло, лишь когда сам термин «социализм» вошёл в употребление в 1830-е гг.; назвать что-то «социалистическим» можно только в том случае, если оно имеет какую-либо прямую связь с последующими движениями, действительно использовавшими это название.

Чтобы определить его сущность в первом приближении, давайте посмотрим, что социализмом не является. С этой точки зрения, социализм в первую очередь — отрицание некоего явления под названием «капитализм». И вместе с тем — ожидание того, что должно последовать за этим отрицанием.

Собственно, данная пара терминов с самого начала существовала в виде антитезы. «Социализм» появился раньше, выйдя из-под пера Пьера Леру в 1831 г., сразу после установления «буржуазной монархии» Луи-Филиппа, основанной на избирательном праве с имущественным цензом. Тогда он означал, что республика со всеобщим избирательным правом, за которую ратовало основное течение оппозиции, — не тот идеал, для настоящего равенства людей необходима определяемая по-разному социальная республика. Препятствие на пути к социализму впервые окрестил «капитализмом» в 1850 г. Луи Блан (использовавший это слово в нейтральном описательном значении), но тогда термин не закрепился. Маркс, например, его не использовал, говоря не о «капитализме», а о «буржуазном способе производства» либо иногда о «капиталистическом способе производства». Настоящая жизнь термина «капитализм» началась с 1869 г., когда в Германии его взял на вооружение Родбертус, употребляя в качестве бранного слова в адрес общества, которое желал уничтожить. Популярность такого употребления росла в Германии до конца столетия (в более передовых политиях Франции и Англии она была меньше). Под растущим нажимом левых монархически-либеральные германские академические круги попытались смягчить антитезу, сделав капитализм предметом научных исследований. Так появились «Современный капитализм» Вернера Зомбарта в 1902 г. и «Протестантская этика и дух капитализма» Макса Вебера в 1904 г. [276] Следует, однако, отметить, что их в 1899 г. опередил труд Ленина «Развитие капитализма в России», который представлял собой не агитационный памфлет, а хорошо аргументированную научную работу, которая могла быть легально напечатана в Российской империи. В чём же состояла дихотомия социализма/капитализма, чьи сторонники одерживали верх на протяжении XX столетия?

276

См.: Kapital, Kapitalist, Kapitalismus // Geschichtliche Grundbegriffe: historisches Lexikon zur politisch-sozialen Sprache in Deutschland / hg. O. Brunner u. a. 8 Bde. in 9. Stuttgart: E. Klett, 1972–1992. Bd. 3. S. 399–454.

Обычно считается, что это — антитеза экономических систем. В таком случае социализм означает общественную (или коллективную, или социальную, или коммунальную) собственность на средства производства и распределения и общее распоряжение ими, а капитализм — частную или индивидуальную собственность на те же экономические инструменты и индивидуальное оперирование ими. В рамках этого стандартного определения из словаря последующий советский эксперимент подчеркнул также важнейшее различие между государственным планированием и свободным рынком.

Однако другие распространённые представления об антитезе социализма/капитализма осложняют картину. Если перейти от экономики к истории, то две системы, как правило, рассматриваются как противоборствующие формы индустриального общества. С этой точки зрения, чем больше капитализма, тем больше должно быть социалистического давления. Предполагается, что социализм — политическая идеология рабочего класса, а экономический либерализм — естественная философия «капитала» или «буржуазии». Некогда знаменитый и влиятельный социолог Карл Мангейм, доводя подобный грубо эмпирический редукционизм до крайности, без тени сомнения именовал марксизм «пролетарской мыслью», как будто такое сочетание самоочевидно [277] .

277

Mannheim K. Ideology and Utopia: An Introduction to the Sociology of Knowledge / trans. L. Wirth, E. Shils. New York: Harcourt, Brace & World, 1936.

XX в. остался в прошлом, и нельзя сказать, чтобы эти исторические допущения подтвердились. Напротив, попытки «построить социализм» совершались чаще в отсталых аграрных обществах, нежели в развитых индустриальных. Кроме того, промышленные рабочие отнюдь не всегда хранили верность универсалистскому социализму, партикуляристский национализм имел равные, если не преимущественные шансы завоевать их расположение. А с тех пор как в 1920–1930-е гг. были обнаружены ранние рукописи Маркса, мы слишком много знаем о метафизических основах его системы, чтобы принимать её за «пролетарскую мысль».

Всё это свидетельствует, что социализм — не просто экономический проект или логическое следствие промышленного развития. В сущности, вышесказанного достаточно, чтобы показать, что социализм — проект тотальный, нацеленный на выход за пределы имеющегося в настоящем общества и создание абсолютно нового мира и нового человека. Другими словами, социализм — не что-то, существующее или существовавшее в реальности, а утопия. Поэтому в дихотомии капитализма/социализма, которую мы обычно используем, рассуждая о современной политике, две стороны антитезы не симметричны, не равны онтологически. Они также не обозначают ни сопоставимых, хотя и конкурирующих систем социальной организации, ни в равной степени возможных политических курсов или альтернатив. Скорее, они обозначают реально существующий в настоящем (и, конечно, скверный) порядок и его воображаемую (разумеется, идеальную) будущую альтернативу. Тем не менее вот уже почти два столетия, и особенно в XX в., мы ведём речь о капитализме и социализме как об одинаково реальных исторических формациях, между которыми может выбирать общество.

Назад к 1830 году

Французская Реставрация была недолговечна по двум причинам. Во-первых, она наступила, потому что Франция потерпела поражение в войне; Бурбонов, «вернувшихся в обозе союзников», стране навязали. После славной эпохи Наполеона «легитимная» монархия воспринималась как унижение. Во-вторых, ликвидировать грандиозные перемены, произошедшие с 1789 по 1815 г., не представлялось возможным, а их интеграция в систему реставрированной монархии только подтачивала новую структуру. В итоге и гражданское равенство 1789 г., и Кодекс Наполеона, и Конкордат, и административный аппарат империи остались неизменными, большинство государственных служащих сохранили прежние места. В политической сфере Людовику XVIII, брату Людовика XVI, хотя он и претендовал на божественное право королей, пришлось принять конституционную хартию, которая предусматривала представительное собрание и значительную свободу слова — уступки, теоретически «дарованные» (octroytes) наследным монархом, но фактически необходимые, если Бурбоны не хотели потерять шансы править страной. В течение пятнадцати лет режим Реставрации раздирало противоречие между его династическим и революционным наследием.

С одной стороны, в палате депутатов, несмотря на строгий имущественный ценз, сильно ограничивавший число избирателей (до нескольких сотен тысяч из 30-миллионного населения), возникла оппозиция, преданная принципам 1789 г. В лице таких историков, как Тьер и Гизо (чьи работы здесь уже упоминались), «либералы» выступали за конституционную монархию английского типа, с парламентом, избираемым на основе имущественного ценза. С другой стороны, монархия после квазилиберального начала все больше благоволила своей естественной клиентеле — старой аристократии, вернувшимся из-за границы эмигрантам и церкви. В 1820-е гг. альянс «трона и алтаря» настойчиво стремился возродить наследие «старого режима», в ответ громче заявляла о себе либеральная оппозиция. Наконец, в июле 1830 г., когда после роспуска палаты королём либералы одержали победу на новых выборах, король, воспользовавшись предоставленным ему хартией правом издавать ордонансы, к которому прежде не прибегал, совершил попытку настоящего государственного переворота. Он распустил новую палату, ещё сильнее ограничил избирательные права, ужесточил законы о печати. Парламентские либералы во главе с Тьером заявили публичный протест, парижский рабочий класс (один) откликнулся и пошёл на баррикады. Ранее монархия расформировала национальную гвардию как ненадёжную, а теперь выяснилось, что армия не в состоянии вести уличные бои. После трёхдневных перестрелок восстание победило без кровопролития. Карл X отрёкся от трона в пользу 9-летнего внука — либералов, естественно, такое решение не устраивало.

Встал вопрос, будет ли новый режим конституционной монархией с младшей ветвью Бурбонов, Орлеанским домом, на троне или республикой с народным суверенитетом. Триумфаторы июльских событий, парижские рабочие, хотели республики, однако либералы, в основном принадлежавшие к среднему классу, желали превратить июль во французский 1688 г. и тем самым упрочить наконец наследие 1789 г. в умеренной форме. Либеральные лидеры уговорили прославленного Лафайета, который на самом деле стремился к республике вашингтонского образца, поддержать воцарение Луи-Филиппа, герцога Орлеанского, как безопасный средний путь: создание конституционной монархии под триколором, на условиях старой хартии, немного пересмотренной. Королевское право издания ордонансов отменили, число обладателей избирательных прав увеличилось на 250 тыс. чел., включив ту буржуазию, которая, как длительное время доказывал Гизо, являлась классом, выковавшим нацию при «старом режиме» и совершившим прорыв 1789 г. Так был установлен режим, с гордостью именовавший себя «буржуазной монархией», с самопровозглашённым «королём-гражданином», который носил титул не «короля Франции», а «короля французов». Ключевой проблемой французской политики отныне стал вопрос, сможет ли страна жить с такими несочетаемыми критериями легитимности. Как мы знаем, 1830 г. не превратился в 1688-й, он даже не помог решить, сумеет ли Франция пережить новый 1789 г. без нового 1793 г.

Рабочее сопротивление и социалистическая агитация после 1830 года

В 1832, 1834 и 1839 гг. в Париже и Лионе имели место кровавые рабочие стачки и полувосстания. Рабочие, убеждённые, что у них украли июльскую победу, продолжали требовать республики и всеобщего избирательного права. В качестве основной тактики они предпочитали прямую демократию уличных акций, как в 1793 г., а в качестве формы организации — тайное общество, как во времена «заговора равных» Бабёфа в 1796 г. Этот квазиреволюционный нажим рабочего класса подействовал на всю политическую систему.