Ломка
Шрифт:
— Никуда я не пойду. Живу в свободной стране. Куда хочу, туда лечу.
— В какой, какой стране? Страна бы очень удивилась, узнав, что такое чмо имеет наглость проживать на её территории.
— Я — не чмо… Я — человек. Ко мне даже перепись населения заходила, — гордо произнёс Ванька.
— Чё ты там вякнул? — только сейчас, кажется, по-настоящему разозлился Санька.
— Человек я! Вот чё! — мягко ответил Забегаев.
Из-за поворота показались Андрей с Митькой. Они шли молча, в ногу. За их спинами шагали девчонки с мокрыми полотенцами на плечах и о чём-то болтали. Санька краем глаза засёк появление ребят и продолжил избивать бедного Ваньку с удесятеренной яростью.
— Остановись! — закричал Спасский и подбежал к брату. — Ты же мой брат! Как же ты можешь?! — Он затряс Саньку за плечи. — Если не прекратишь, я тебя разорву! На части разорву! Как же это?
— Чё ты разорался?.. Давай… бей. Чё встал как вкопанный? Бей, если собственный брат тебе не дороже, чем эта опустившаяся скотина.
— Не скотина, а человек. Сколько можно вас поправлять? — ввязался в диалог Забегаев.
— Скотина, скотина, — весело произнёс подошедший Митька. — Давай-ка, скотина,
Белов поднял Ваньку с земли, перекинул его руку себе через плечи и повёл пьяницу домой.
— Ты — человек, и я — человек. Ты — человек, и я — человек, — всю дорогу твердил Забегаев, а Митька молчал.
— Ну чё ты, Андрюха, так на меня смотришь? Чё ты знаешь о жизни, маменькин сынок. Я армию прошёл, дедовщину. Ты знаешь, как меня долбили? Долбили так, что опухоли на ногах как опара из сапогов вываливались. Я терпел и зарёкся тогда, что, когда сам стану дедом, духов трогать не буду. И не трогал, чёрт тебя подери! Мне хотелось их в клочья рвать, растерзать на куски, как обезьяна газету! Но я терпел и со своими пацанами постоянно схватывался, чтоб не трогали… По уставу гонял, а трогать — не трогал! И ты думаешь, я сломал дедовщину? Хрен там, маменькин ты сынок, студентик ты вшивый, сволочь ты поганая! С моего двора пацан попал во взвод, где я служил… И пишет матери, что его там долбят, измываются над ним. Я их не трогал, а они его… погань. — Санька впал в истерику. — И эту лежащую под забором дрянь надо мочить, чтобы она сдохла поскорей! Иначе такие твари весь мир заполонят!
— Успокойся, — жёстко сказал Андрей. — Хватит хлюздить. Да, я не ходил в армию, но обязательно пойду… С дедовщиной он боролся, герой вшивый. Твой опыт — это не геройство, а банальная человечность. Да, я пойду туда, но не за тем, чтобы соплежуям на вроде тебя было, что ответить.
— Там даже офицеры — суки! Ты просто не сталкивался, — заорал Санька.
— Столкнусь, значит… Ты ж столкнулся в один прекрасный день, и я столкнусь. Только ты не про офицеров сейчас говорил, а про офицерьё. Это две вещи разные. А этого мужика ты обязан был пожалеть. Он итак скоро умрёт. Жизнь тебе проверку устроила. Каждый день нам она проверки готовит, и сегодняшний экзамен ты сдал на кол. Поздравляю… Легко жить среди достойных людей, и самому быть при этом нормальным, но тяжело и почётно находиться там, где твоя работа произойдёт впустую, где с мёртвой точки ни при тебе, ни после тебя ничего не сдвинется. Терпеть надо, стиснув зубы, — понял?
— Во что же тогда остаётся верить? — спросил Санька.
— А верить надо в то, что не будь тебя в данное время, в данном месте с твоими отвергнутыми всеми понятиями, — Земля бы сошла с привычной орбиты, — выверено сказал Андрей.
— А я хочу жить хорошо и не замечать дерьма вокруг… И теперь так и буду делать. Пусть крутятся, как хотят. С этого дня я просто перестаю их замечать. Плевать мне на них с высокой колокольни.
— Знаешь, что мне в голову сейчас пришло. Эти тёмные люди — они же наши учителя, которые своей духовной или телесной немощью показывают нам, как не надо жить. Этому кому-то тоже учить надо. Они и учат, с успехом преподают зло. Магистр отъявленных негодяев или пьяниц, — как тебе?.. По-моему, звучит. Представь, что ты подлец. Но кому, скажи мне, ты будешь сочувствовать в фильмах?.. Правильно, вопреки всему положительным героям. Так в человеке заложено, Саня. И, слава Богу, что так, а не иначе.
Интересное впечатление произвёл разговор на стоявших поблизости девчонок. Для них слова Спасского явно нуждались в переводе. С английским языком, вероятно, были знакомы не все. Только по тому, как на Санькином лице агрессия переросла в нечто другое, девушки определили, что сказанное Андреем — это правильно и умно.
***
Каждые прошедшие сутки Андрей привык оценивать по пятибалльной шкале. Подводить итоги в городе можно было уже по возвращению из университета, в деревне же такая спешка была не допустима. Лишь лёжа в постели, где случайность появления нового события была наименьшей, Спасский брался за выставление отметок в мысленный дневник. Но даже в кровати это было сделать не легко. Анализ поступков говорил, что обычная пятибалльная шкала в сельских условиях не подходит, но он не стал её менять. Чтобы уровень оценки поступков был максимально справедливым, он ввёл понятие цвета. Иногда от этого "двойки" и "тройки" были белого окраса, а "четвёрки" и "пятёрки" чёрного. Сегодняшним днём Андрей был вполне удовлетворён, а собой нет. Чтобы спокойно уснуть ночью для своего же здоровья и нормального настроения, нужно было утром, в обед или вечером что-то хорошее сделать или сказать. Спасский почему-то на сто процентов был уверен, что ежедневный разбор поведения происходит у каждого. Ни капли не сомневаясь в этом, он даже на данную тему ни с кем не заговаривал.
— "А сегодня действительно великий день. Я зависть испытал. Зависть к человеку, который добро сделал, обогнав на этом поприще меня. Молодец Митька-конкурент, но в следующий раз я спуску тебе не дам. А мне казалось, что только я один и способен на поступки… А ещё я смысл жизни сегодня нашёл. И он простой-простой, что аж даже не верится. Не знаю для кого как, а мне теперь намного легче будет. Каждый день буду встречать как последний. И дела не терпят отлагательств. И всё, о чём когда-либо хотел поразмыслить, буду размышлять. Всё, что мечтал когда-нибудь сделать, буду делать, и кому хотел помочь — буду помогать. Ничто меня теперь не удержит: ни молва о моей ненормальности, ни страх перед кем-либо, никто и ничто. А завтра утром проснусь и снова буду готов умереть. К этому надо себя приучить. И солнце тогда светит ярче, и шелест листвы острее ласкает слух, и люди кажутся лучше, и некогда быть несчастным, потому что день… последний. Секунда станет неделей, неделя превратится в месяц, а месяц в год. Год превращается в вечность, бессмертие. Я был, есть и буду. До рождения мой дух пребывал в неведении. Я знал о событиях, которые переживались нашей планетой, переживаются и будут переживаться,
но не знал взаимосвязи между тем или иным фактом.— "Пора. Иди на землю и будь человеком, — наверное, сказал мне Бог, и он имел в виду не только руки и ноги, которые по Его воле должны будут появиться и которые даются абсолютно каждому. — Иди и испытай славу, счастье, любовь. Утоляя инстинкты, радуйся, потому что даже на коротком временном отрезке я тебя не забыл. Но, предаваясь утехам, помни, за чем пришёл, иначе суетное примешь за истину и ничего не поймёшь. Главное, не запутай дух".
Странные у меня мысли, дико странные. Как будто когда-то и впрямь разговаривал с Богом. Да, Он точно есть, потому что, когда я о нём думаю, сил прибавляется и на душе становится светлее. Господь не оставит меня, не даст свернуть с тропы, найдёт способ подсказать, как действовать дальше… Россию захлестнуло неверие. Она, как витязь, загрустивший на распутье от сомнений, которой дорогой идти дальше. 2003 год — время прорыва. Чёртова дюжина лет прошла от начала преобразований, а капитализма по западному образцу не получилось. Это не наше, потому что духовная связь между людьми оборвалась. Все пытаются накопить деньги, обеспечить свою будущность, и брат пошёл на брата не по идейным соображениям, а из-за жалких пачек зелёной бумаги. Невидимая грязная революция вершится в стране. Где крик передовых людей?.. Не слышно крика… Вымерли? Ударились в пьянство? Одурели от полученных свобод? Родник прогрессивной мысли иссяк? Работая на износ, — обогащаться, делать карьеру, веселиться и забываться в крайностях разгула… Вот пропагандируемые принципы нынешней России… Но не для всех. Не для Токарева, Сильвестрова, Васильева и Апполоновой с моей группы, не для Четвертовского и Щербатовой с параллельного потока, не для многих и многих других. Пусть правда в их мыслях ещё не утвердилась окончательно, пусть я только могу угадывать в этих ребятах будущих борцов или, на крайний случай, хороших людей, но хватит и того, что они уже есть, иначе я бы умер от одиночества. Пусть ребята дозревают, а мне некогда. Я пошёл… Твёрдой поступью первых. Я на столько готов, что уйти от проблем народа всё равно не смогу, даже если захочу. Гюго своими "Отверженными" начал пахать на моём сердце, и тогда я мог бы ещё свернуть. Этого не допустил Гоголь, засеявший пашню. Достоевский неусыпно оберегал всходы. Библия собрала урожай и забила им сухие амбары, куда никакая сырость и червяк не проникнут. Кажется, я родился повторно"…
***
Андрей прошёл по тёмному коридору и постучался в дверь каморки:
— Извините, Надежда Ерофеевна. Можно войти?
— Можно, можно… Андрей кажется?
— Да, так меня зовут.
— Наслышана, наслышана про тебя. Чем-то могу помочь?
— Не знаю, как Вам и сказать, — неуверенно произнёс Андрей. — Я по такому вопросу.
— Да не тушуйся ты. Проходи и садись в кресло. В ногах правды нет… Алёна, сообрази нам чайку, — обратилась Надежда Ерофеевна к светловолосой девушке, сидевшей за пультом старой "кометы" и вставлявшей новую кассету.
Пока электрический чайник скоропостижно закипает, введём читателя в курс дела относительно спорной фигуры заведующей. Надежда Ерофеевна — дама бальзаковского возраста, обиженная морщинами, благодаря постоянным сношениям с молодёжью по долгу службы. Вид у неё строгий и панибратский одновременно, из больших глаз видны жерла пушек, но стреляют они исключительно флажками. На протяжении долгих лет она была безраздельной хозяйкой дома культуры, наблюдала за тем, как одно поколение подростков сменяет другое и, в конце концов, пришла к выводу, что всё кончено. С каждым разом ей всё сложнее давалось выходить на работу; в этом году она даже пошла на заведомо непопулярный шаг, отменив танцы по четвергам, потому что ей было нестерпимо наблюдать за истерией пьяных рож и повсеместной распущенности. Сотни деревенских клубов по всей республике нуждались в капитальном ремонте. Районные администрации не могли изыскать средства на реконструкцию сельских домов культуры. Одними ей известными путями Надежде Ерофеевне удалось раздобыть небольшую сумму денег в размере ста тысяч рублей и произвести внутреннюю отделку малого зала. Ремонт в помещении нельзя было назвать идеальным; и всё же новые обои, мраморный пол, побеленный потолок даже по истечении нескольких месяцев производили благоприятное впечатление на ребят. Но прошло время, и побежали по деревне слухи о якобы нецелевом расходовании государственных средств, если выражаться языком штампов. Надежду Ерофеевну стали обвинять в воровстве. Невдомёк было всем, что той ничтожной суммы, которую выделила администрация Алтайского района, едва хватило, чтобы запустить дискотеку. Взлетевшие цены на мраморную плитку, когда только треть пола была застелена, грозили клубу неминуемой заморозкой на неопределённый срок. Скольких нервов стоили заведующей переговоры с рабочими по поводу снижения оплаты за их труд — один Бог знает… А молодёжь её не любила. Не любила за то, что Надежда Ерофеевна боролась с пьянством; за то, что она позволяла себе ответную реакцию на грубость в свой адрес; за то, что мирилась с унижением своего человеческого достоинства, оставаясь на посту заведующей вопреки всему… Разве только за это были озлоблены на неё ребята? Нет. Существовала ещё одна причина — глубокая, не лежащая на поверхности, но на подкорковом уровне ощущаемая каждым подростком. Надежда Ерофеевна по-настоящему любила лишь стены, память о былых временах. Не было у неё блеска уверенности в глазах, когда ей приходилось обращаться к кому-нибудь с назиданием. Слепая пружина долга без искренней веры в преображение человека двигала ею, а молодёжь всегда чувствует фальшь.
— Ну и зачем я тебе понадобилась? — спросила Надежда Ерофеевна.
— Хотим устроить день села. Нам нужна Ваша помощь… Поможете?
— Смотря в чём. Думаешь, я до тебя уже не пыталась? Глупая затея. Мероприятия, задуманные мной, не встречают поддержки.
— Раз задумали — пускай пробуют. Посмотрим, что из этого выйдет, — вмешалась Алёна.
Спасский поднялся с кресла и нервно заходил по коморке:
— От Вас, Алёна, идёт какое-то непонятное мне противопоставление. Это неправильно, необходимо объединиться, — сказал Андрей.