Loving Longest 2

В доме Ингвэ его называли «Инголдорион», принадлежащий Инголдо — Инголдо-старшему, Финарфину. Это «инголдорион» было как-то с маленькой буквы, не имя, а прилагательное — настоящего имени у него так и не появилось. Его обучением занялась Элеммирэ, невестка Ингвэ — ваньярка с необыкновенно длинной шеей и бледными глазами: ему всегда казалось, что она вытягивает шею, чтобы не видеть его. Каждый день начинался с того, что он переписывал, читая при этом вслух, её поэму «Алдудэниэ», «Плач по Двум Деревьям»: на это уходило три часа. Потом его заставляли читать и заучивать другие книги — анналы, поэмы, грамматику. Никто не спрашивал, что ему интересно и чего ему хочется — приходилось лишь механически повторять отдельные фразы.

Анайрэ всегда с любовью рассказывала ему о Финголфине и своих детях, иногда, правда, оговариваясь — «…когда он ещё был хорошим», но он просто не верил, что Финголфин и Фингон могли стать плохими. Здесь об Анайрэ и её семье упоминать было нельзя: о Финголфине здесь говорили только, как о нарушителе воли Валар и братоубийце. Он жадно прислушивался к любым упоминаниям о его братьях и сестре, но о них тоже говорили мало.

Через полгода за ним приехал отец.

Финарфин

После обучения в доме Ингвэ сына всё-таки пришлось забрать к ним в дом.

Финарфин видел, что юноша так же, как он сам, хочет угодить, как он хочет, чтобы его полюбили, видел, какой он послушный, какой добрый.

И тут словно кто-то — хотя Мелькора рядом давно уже не было — стал весело подталкивать его под локоть, и твердить «давай, давай»!

— Мне кажется, ты сейчас даже чуть выше меня, м? — спросил он сына.

Сын восторженно смотрел на него.

— Давай померяемся ростом, — продолжил Финарфин и прижался к нему лбом, потом — спиной, почувствовав его ягодицы. Он знал, что иногда для него достаточно только посмотреть, ведь было достаточно одного вида обнажённого Тургона, чтобы кончить, и он сказал:

— Мне кажется, мы одного роста. Но, наверное, я пока красивее тебя? — сказал он с добродушной вроде бы насмешкой. — Покажи мне себя. Сними рубашку.

Сын покраснел, покраснели и его нежные полупрозрачные ушки; он разделся до пояса и почти отвернулся.

— Ты очень хорош собой, — сказал Финарфин. — Очень. Не только лицом — но и плечи, грудь… Но ты должен показать мне всё, ноги… бёдра, это тоже очень важно.

— Совсем снять всё с себя?.. — спросил тот.

«Я только посмотрю, я только посмотрю, я только посмотрю…»

— Да, — сказал он после минутного раздумья.

Сын стоял перед ним, юный, невинный; кажется, даже его грудь порозовела от стыда. У него была голубая прожилка на ноге; отец ещё раз оглядел его ниже пояса, всё более и более жадно.

Наверное, скоро ему понадобится жена, нудная, навязчивая тварь вроде этой ползучей Амариэ. И свой член, такой красивый, он отдаст ей…

В сущности, они же сейчас живут совсем одни, ни братьев, ни надоедливых племянников, никто не бывает у них, кроме дяди Ингвэ…

Финарфин сам сбросил одежду, мгновенно, даже сам не понимая, как это получилось.

— Я красивее? — спросил он. — Посмотри на меня. Не стыдись, посмотри.

— Конечно, ты намного красивее меня, — ответил сын тихо, но искренне.

— Что у меня красивее? — переспросил Финарфин настойчиво.

— Рот… глаза… руки… всё-всё…

— Тогда поцелуй то, что у меня красивее, в знак уважения ко мне.

Юноша, слегка приподнявшись на цыпочки, поцеловал его глаза, потом нос, губы, шею. Он был так близко. Продолжая направлять его робкие, неумелые поцелуи, он уже знал, что не удержится, и ему хотелось истерически хохотать от возбуждения.

Он протянул руку, взялся за его член и сказал:

— А это, пожалуй, не хуже моего. Нет, он даже определённо лучше… Жаль, что его никто не увидит.

Однажды, вернувшись домой, он не нашёл сына. Его нигде не было. Финарфин метался по своим покоям, один раз осмелился небрежно спросить о нём у слуг (для них его сын был тэлерийским родственником Эарвен) — те сказали, что не видели. Наконец, на закате сын появился; он был одет в его старую зелёную рубашку, пуговицы для которой ему подарил ещё Феанор, и отцовские же уличные штаны и туфли, и радостно улыбался. В руках у него были два граната и апельсин.

— Прости… мне так хотелось посмотреть город. Там так красиво! Я ни с кем не разговаривал… только смотрел. Не думай, я ничего не брал из дома, кроме одежды, ничего не тратил. Это мне на рынке подарили просто так…

— Я рад, что ты вернулся, — сказал Финарфин. Сейчас их могли слышать слуги. — Я собрался уезжать завтра на Тол Эрессеа, давно хотел показать тебе наш домик. Я тебе там тоже кое-что подарю.

Стоя у окна с видом на море, на берег, где когда-то Финарфин впервые случайно увидел обнажённого Тургона, сын смотрел на звёздное небо. Отец надел ему на предплечья широкие, серебряные ваньярские браслеты — когда-то ему подарил их дядя Ингвэ. Финарфин нежно поцеловал сына, и, отведя подальше вглубь комнаты и закрыв ставни, как обычно, засунул руку ему сначала под рубашку, потом — в штаны.

Когда сын проснулся утром, от одного из браслетов тянулась цепочка к каменной стене подвала.

— Теперь ты знаешь, что надо было себя вести хорошо, — сказал Финарфин, — но теперь уже поздно. Всегда слишком поздно понимаешь, что надо было хорошо себя вести. Но уже ничего не изменишь. Сейчас как ты себя не веди, всё равно будешь мой. Так что раздевайся, это ты уже умеешь.

— Отец, прости, пожалуйста… — выговорил тот еле слышно. — Пожалуйста, прости… Я не хотел… я не хотел…

— Да, я знаю, — сказал Финарфин, раздеваясь. — Я знаю, что ты не хотел. Я знаю, что ты хотел другого. Сейчас ты, миленький, мне расскажешь, чего ты хотел. И я тебе это дам. Только сначала скажи…

Анайрэ

Всё это время она медленно погружалась во тьму: перестала зажигать свет, практически перестала есть. Она слышала когда-то, давным-давно, от короля Ольвэ, что эльф может устать от жизни так сильно, что его тело просто исчезает, — душа уже не может поддерживать его. Она засыпала и каждый раз надеялась, что тьма будет вечной — но наступало утро и она снова видела свет за грязными окнами.

У неё был странный характер. Она не знала, способна ли любить, как другие: она влюблялась не в мужчин и женщин, а в их чувства. Ей всегда было очень больно за тех, кто влюблён безнадёжно, и её заветной мечтой было стать счастьем кого-то такого с разбитым сердцем, принести отчаявшемуся неожиданное утешение. Она с самого начала знала, что Финголфин полюбил кого-то, с кем не может быть вместе, и для неё было самым радостным, что только можно вообразить, заменить этого другого. Она знала, что он благодарен и счастлив.

И она не могла понять, почему Финголфин своими руками разрушил всё; как он стал таким, почему отнял жизнь и будущее не только у их детей, но у сотен и тысяч своих друзей и подданных. Она была уверена, что, хотя Финголфин и обещал следовать во всём за Феанором, если бы Финвэ не погиб, то всё это их не коснулось бы — ни исчезновение Сильмариллов, ни резня в Альквалондэ.

Она больше не хотела его знать.

Потом был этот сон. Она услышала голос — нет, не голос, крик Турьо, и она понимала, что этот крик звучит только у него в душе, что он никогда не выразил бы такой боли вслух. Голос его она слышала каждую ночь; потом она стала слышать его и днём.