Лучник

Ниари чувствует, как мучительно жжёт глаза. Но слёз нет. Он идёт, подталкиваемый остриём чужого меча, и не может понять, что причиняет большую боль: грызущий внутренности страх — или глухая, замешанная на недоумении обида.

По ногами хлюпает размокшая от недавно прекратившегося дождя земля. Потом начинают попадаться листья, ветки: они входят в лес. Ниари переставляет ноги, как в бреду, то и дело спотыкаясь. Тусклый потайной фонарь Гайра почти не даёт света, но даже если бы тот взял факел, это не помогло бы. Ниари кажется, что тело принадлежит не ему, а кому-то другому: неуклюжему, неповоротливому, слабому.

Тупо давит, раздирает грудь страх пополам с безнадёжной, тоскливой обидой.

Лишь когда густые кроны деревьев окончательно закрывают последние пробивающиеся с опушки лунные лучи, Ниари выныривает из сковавшего его оцепенения.

— Гайр, остановись! Пожалуйста, что ты делаешь!

— То, что должен был бы сделать ты сам, если бы не был трусом! — шипит его зять. И Ниари кажется, что он слышит в его голосе, за нарочитой ненавистью, изо всех сил задавливаемые слёзы.

А Гайр толкает его в спину — сильно, так, что обрывается дыхание. Он неловко делает несколько шагов вперёд, пытаясь сохранить равновесие. На третьем или четвёртом под ноги попадается корень, и он с шумом растягивается на земле.

Встать на ноги, когда руки стянуты за спиной, чудовищно трудно. Ему удаётся перевернуться на бок. Потом — подняться на колени. Потом…

Потом под лопатку упирается меч, и он замирает, задыхаясь от невыносимо острого предчувствия смерти.

— Гайр, не надо… — почти беззвучно просит он, с трудом заставляя шевелиться онемевшие губы.

В ответ муж сестры захлёбывается коротким, плачущим смехом. Осекается, дышит тяжело, прерывисто:

— Смерть не видит лишённых судьбы, поэтому забирает тех, кто идёт с ними рядом. Кто следующая мишень, Ниари? Я больше не могу смотреть и ждать, когда судьба перестанет промахиваться по моим детям. Я укажу ей верную цель. Можешь проклясть меня. Мне всё равно.

Ниари зажмуривается, оглушённый на миг болью и отчаянием, звенящих в голосе друга. И до крови закусывает уже изодранную до живого мяса губу, чувствуя, что ответить на это обвинение — не сможет. Не посмеет.

Он всё ещё жив. Как бы не распалял себя Гайр, ему, знает Ниари, непросто решиться на убийство человека, который долгие годы был ему вместо младшего брата.

— Лучше бы ты ушёл, — тяжело, словно что-то сжимает ему горло, говорит сзади муж его погибшей сестры. — Видят боги, я не хочу этого делать. Не хочу, слышишь? Ты не оставил мне выхода.

Ниари чувствует, как саднящий глаза песок, наконец, прорывает плотину, и вниз по щекам соскальзывают злые горячие капли.

«Ты сам не захотел его искать», — хочет выкрикнуть он. В груди болит так, что даже страх отступает, склоняет голову перед горькой тоской человека, которого предал друг.

Он молчит. Где-то в глубине души он знает, что Гайр прав.

— Дай мне хотя бы смерть в поединке… — не отводя взгляда от мелких, болезненно-острых в тусклом свете фонаря листьев под своими ногами, через силу просит он.

В ответ — глухой задушенный стон. И, почти с отчаянием:

— У тебя нет меча. И Кодекс запрещает сходиться в поединке насмерть с не имеющими воинского посвящения.

А потом, после короткой паузы.

— Можешь встать.

Ниари молчит. Для воина есть разница, умереть в бою или связанным. Стоя или на коленях.

…Он — не воин.

И он не хочет облегчать своему убийце его задачу. Понимает, почему тот поступает так. Признаёт, что тот по-своему прав.

Но простить — не может.

— Как хочешь…

Голос Гайра напоминает шорох сухих листьев. Ему тоже больно — Ниари вдруг понимает это так отчётливо, словно на миг сам превращается в своего зятя, стоящего над своим почти-младшим-братом, готовясь оборвать его жизнь за преступление, в котором нет его вины.

Если бы ему не было так горько и муторно от ощущения того, что его предали, он бы, возможно, пожалел его.

Ощущение упирающейся в спину стали исчезает. Он слышит звук рассекаемого мечом воздуха — и замирает, зажмурившись и до крови стиснув зубы.

Проходит миг. Другой. Третий.

Удара нет.

Ниари медленно открывает глаза. И через силу, с затаённой надеждой, поворачивает голову.

Гайр стоит, занеся меч, и глядит на него с таким отчаянием, что у него перехватывает горло.

— Гайр?.. — беспомощно выдыхает он, вдруг задыхаясь от острой, мучительно-нежной жалости пополам с облегчением.

Тот обречённо опускает руку.

— Я не могу, — со стоном признаётся он. Зажмуривается, стискивая зубы: знакомое, родное — своё — движение. Именно у него он, ревнивый шестилетка, подсмотрел когда-то эту смешную гримасу, которая почему-то так очаровывала его сестру. Именно ему невольно подражал в прилежании и воинских забавах, борясь за внимание сестры, которую этот чужак собирался украсть.

Именно этому человеку почти десять лет он доверял тайны, которых не знали даже родители, даже сестра.

Ниари сглатывает.

И просит тихо, мягко, как разговаривал порой с напуганными детьми и утратившими от горя разум взрослыми:

— Гайр, развяжи меня, пожалуйста. Пойдём домой. Мама будет волноваться.

Его зять дёргается, словно от удара.

А потом вдруг заходится в хриплом, задыхающемся, лающем смехе. Который миг спустя переходит в рыдания.