Лучше не бывает

— Но ты сказал, что это относится к прошлому…

— И это верно. У меня нет сейчас романа с этой девушкой, хотя, по письму судя, можно подумать, что он еще существует. Я перестал быть ее любовником два года назад, но имел глупость продолжать видеться с ней.

Кейт сказала несвоим голосом:

— Но, разумеется, ты можешь видеться с кем хочешь. Ты знаешь, что я тебя ничем не связываю. И как бы я могла? Я только немного удивлена, что ты вроде как… ввел меня в заблуждение…

— Лгал тебе. Да. — Дьюкейн встал. Он сказал:

— Думаю, мне лучше сейчас уйти. Ты должна переварить это, Кейт, если сможешь. Я вел себя неверно и в каком-то смысле обманывал тебя. Я имею в виду, что утверждал, будто я ни с кем не связан, а это письмо говорит о том, что это не так. Я виноват.

— Ты не вернешься сейчас в Лондон?

— Нет, не думаю.

— О, Джон, что же происходит?

— Ничего, пожалуй.

— Можешь ты, наконец, объясниться?

— Я устал от объяснений, Кейт. Я устал от себя самого.

Он быстро ушел, пройдя через отверстие в изгороди.

Стоя на коленях, Кейт медленно собирала рассыпанные письма и складывала их обратно в испанскую корзинку. Слезы текли с ее залитых солнцем щек на сено. Птица в лесу неуверенно и гулко крикнула: ку-ку, ку-ку.

31

— Сегодня будет представление, — объявил Пирс всем, кто слышал его.

Воскресный обед закончился. Дьюкейн, Мэри и Тео сидели за столом, куря сигареты. Кейт и Октавиен, тихо о чем-то говоря, сели на софу. Пола и близнецы ушли на лужайку, где близнецы сейчас играли в Бобровый городок. Барбара сидела у окна, читая «Сельскую жизнь». Пирс в балетной позе стоял у кухонной двери.

— Что за представление? — спросила Мэри.

— Страшное и ужасное.

Барбара не отрывалась от чтения.

— Ты уже сделал нечто страшное и ужасное, — сказал Дьюкейн. — Думаю, ты доволен началом своей преступной карьеры.

— Страшное — для тебя или для кого-то еще? — спросил Тео заинтересованно.

— Подождите, и все увидите.

— О, как ты надоедлив, — сказала Барбара. Она отшвырнула журнал и выбежала на переднюю лужайку. Через минуту она уже смеялась вместе с близнецами.

Пирс сел у окна и сделал вид, что читает «Сельскую жизнь». Он покраснел и, казалось, он сейчас расплачется. Трое за столом быстро заговорили о чем-то. Через минуту Мэри встала и что-то тихо сказала Пирсу, так что никто не слышал, и он покачал головой. Она вышла в кухню. Дьюкейн отложил сигарету и последовал за ней. Ему было невыносимо тяжело в совместном присутствии Кейт и Октавиена.

— Могу я вам помочь, Мэри? Вы ведь не собираетесь мыть посуду?

— Нет, Кейзи помоет. Она сейчас пошла в огород посмотреть, нет ли артишоков к ужину. В этом году все быстро созревает. Я собираюсь отнести немного малины Вилли.

— Можно я с вами?

— Да, конечно.

Она не хочет, чтобы я шел с ней, подумал он. Что ж, я только дойду до коттеджа. Куда мне деваться?

Темный бархатный запах малины повис над кухонным столом. Мэри накрыла корзину белой салфеткой, они вышли через заднюю дверь и пошли по каменистой дорожке почти по границе травы. Было очень жарко. Большие оранжевые и мохнатые пчелы трудолюбиво шумели над цветками львиного зева. Стайка щеглов, искавшая семена у подножия кирпичной стены, вспорхнула, ища убежища в широких светлых листьях катальпы.

— Только посмотрите, сколько сорняков! Видно, садовник в отпуске. Нужно мне самой прополоть. Кейзи это ненавидит.

— Я прополю.

— Не говорите глупостей, Джон. Вы здесь на отдыхе. Кейт упадет в обморок, если увидит вас за прополкой. А вам не жарко в этой рубахе?

— Нет, мне нравятся потные ванны.

— Я бы хотела, чтобы вы поговорили с Пирсом.

— Вы имеете в виду?..

— Скажите ему, чтобы он прикусил язык. Он только раздражает Барбару и всех нас. Я знаю, это трудно, но он должен понять, как обстоит дело, и смириться. Я уговариваю его уехать и погостить немного у Пембер-Смитов. У них даже есть яхта!

— Если вы не можете уговорить, мне это вряд ли удастся.

— Я не авторитет для него, а вы — авторитет. Вы должны строго поговорить с ним. С тех пор как вы ударили его, он стал обожать вас! Я вам говорила, что так будет.

— Ладно, я попробую.

— Слава Богу. И хорошо бы с Полой вы тоже поговорили. Она чем-тоужасно потрясена, и она не хочет мне рассказать, в чем дело, хотя я настойчиво расспрашивала ее, а вам она расскажет. Она вас ужасно любит, и у нее вы тоже пользуетесь авторитетом, да и у всех нас. Попробуйте поговорить с ней серьезно, в чем же все-таки дело.

— Я ее очень люблю, — сказал Дьюкейн. — Думаю, что я…

— Хорошо. И не принимайте отказа. Вы великолепны, Джон. Я на вас абсолютно полагаюсь. Не знаю, что бы мы делали без вас.

О, Господи, — прошептал Дьюкейн.

Письмо Джессики произвело неожиданный эффект — оно по-новому сплотило Кейт и Октавиена, по-новому, по крайней мере, для Дьюкейна. Он никогда не ревновал ее физически к Октавиену, а сейчас начал. Он не сомневался, что она рассказала о его неверности и что они обсуждали это. Конечно, Октавиен отмолчался. Он расхаживал по дому, загадочно улыбаясь, и еще больше напоминал толстого золотого Будду. Кейт избегала оставаться с Дьюкейном наедине. У него было впечатление, что она запуталась в своих чувствах. Возможно, она бы обрадовалась его попытке, отчаянной попытке объяснить, объясниться, закутать паутиной слов и эмоций эту несчастную новость. Но Дьюкейн не мог ни решиться уехать в Лондон, ни поговорить с Кейт. Он чувствовал, что не должен объясняться с ней, но не понимал почему. Он знал, что его нежелание объясняться сейчас, как и неспособность объясниться сразу, делало эту историю с письмом более серьезной и мрачной, чем она была на самом деле.

Но ведь она действительно была угнетающей и серьезной? Он старался преуменьшить значение своей связи с Джессикой, тщательно обуздывая свои чувства, но в то же время позволяя Джессике жить в мире своих фантастических желаний. Легко теперь считать это неправильным. Почувствовав в письме Джессики сильное чувство собственницы, Кейт была близка к истине. И если у Кейт создалось впечатление, что он и Джессика все еще любовники, фактически любовники, это не было целиком неверным впечатлением.

Когда Мак-Грат позвонил Дьюкейну на работу, Дьюкейн, разумеется, послал его к черту. Их разговор длился сорок минут. Дьюкейн безнадежно пытался связаться с Джессикой. Он звонил ей десять раз, посылал записки и телеграмму с просьбой позвонить ему. Он даже забегал к ней три раза, но она не откликнулась на звонок. И это та самая Джессика, с неожиданной болью подумал он, которая постоянно сидела дома, ожидая его письма или звонка. Когда он отошел от ее двери, он испытал нечто, похожее на возрождение любви. После третьего телефонного звонка он не сомневался, что она стала первым адресатом Мак-Грата, что на нее первую обрушился этот злоумышленник, и он испугался — не покончила ли она с собой. Образ Джессики, простертой на постели, побелевшей, с окостеневшей рукой, свешивающейся с кровати, мерещился ему за закрытой дверью и преследовал его во сне. Однако, подумав, он решил, что этого произойти не могло. В ее любви всегда таилась крупица нетерпимости. Спасительный эгоизм мог заставить ее ненавидеть его теперь. Это была грустная мысль.

Но все его мысли о Джессике были какими-то бесцветными. Он лишь с огромным трудом мог ясно представить ее. Она как будто перестала быть человеком, а превратилась в какую-то болезнь, овладевавшую им. Совершенно по-иному Дьюкейн думал о Джуди Мак-Грат. Он помнил сцену в своей спальне с галлюцинаторной живостью, она присутствовала в его сознании всегда, постоянно парила над ним, как ослепительный ромб, символизирующий присутствие Троицы в глазах обезумевшего святого. Он жалел, что не переспал с ней. Это было бы честным поступком — судило что-то внутри него, но что-то другое в нем шептало, что это странное мнение — неверно. Только начни фальшивить, и все твои построения вмиг станут ложными. Только допусти это, допусти то, и сразу совокупление с Джуди покажется вполне нормальным действием. У зла — своя логика, и Дьюкейн чувствовал, что поддается ей. Но прекрасное распростершееся тело Джуди — ее абрикосовость, ее шелковистость, ее весомость — продолжали зачаровывать его с мучительной точностью.