Лучший приключенческий детектив

Однако блаженства поубавилось, когда я с Эраста Фандорина, у которого все получалось на редкость ладно да складно, переключился на самого себя. Разница между нами, двумя сыщиками, примерно такая, как между книжной жизнью и жизнью всамделишной.

Я вздохнул и подумал, что если шахматные фигуры расставлены и первые ходы уже сделаны, то партию надо продолжить и доиграть до конца.

Который, интересно, час? Ага, уже половина восьмого, а «фирмачки» до сих пор нет. Легка, однако, на помине — в дверном замке сделалось шевеление, озвученное тихим скрежетом, а там уж и Алина усталой, выбирающейся на берег уточкой протопала по коридору. Чуть погодя с кухни донеслось шуршание целлофановых пакетов — молодец, запаслась, видимо, кое-чем к ужину. Потом, наконец, референт президента крупной и разветвленной фармацевтической фирмы заглянула в гостиную — на запах, видимо, жареного арахиса, который я заблаговременно и честно поделил поровну.

— Почему молчим, сударыня? Фирма процветает? Или прогорает?

— Не спрашивай! Дурдом!

— Неужто, как в старые времена, аврал? К нам едет ревизор?

— Не ревизор, а иностранные партнеры.

— Издалека?

— Из Швейцарии.

— У-у-у… Шефу, небось, в подарок «Роллекс» везут… Как он, кстати, не пристает к своему референту?

Алина бросила на меня взгляд человека, у которого лопается терпение.

— Эд, ты всегда был таким ревнивым и подозрительным?

— Только сейчас, Алина! Когда в моей жизни появилась ты.

И хоть я произнес это дурашливым тоном, доля правды в моем ответе присутствовала. Алина ведь не просто красивая, а и очень сексапильная девчонка. Мужики на таких облизываются, как голодные волки на овечку.

— Кстати, суббота и воскресенье у нас объявлены рабочими днями.

— Из-за швейцарцев?

— Да. Если они проникнутся к нам доверием, то подпишут договор на поставку каких-то новых суперлекарств. Сделка обещает быть очень выгодной. В отделах шепчутся, что тогда зарплату поднимут в два, если не больше, раза.

— Значит, ради гостей твой шеф разобьется в лепешку. Он не советовался с тобой, кого из ваших самых красивых девочек подложить в постель самому главному швейцарцу? Лично тебе ни на что не намекал?

— Эд, ты больной на всю голову! — вспылила наконец Алина. Гордо выпрямясь, она собралась ретироваться на кухню, но я решил укротить ее праведную ярость древним, как мир, способом — словно подброшенный катапультой, расстался с креслом, нежно сгреб ненаглядную свою подружку в охапку и, преодолевая сопротивление, торопливо понес в спальню.

Тахта-сексодром приняла нас, как взлетно-посадочная полоса — «Мрию» с «Бураном» — я снизу, Алина на мне. Ложе любви отозвалось на наше совместное падение радостным и понимающим скрипом.

* * *

Наверное, мне придется еще раз навестить Платона Платоновича Покамистова, хоть к его предположению, что с Радецким мог свести счеты обманутый муж некоей прекрасной дамы, и Уласевич, и я отнеслись с изрядным скептицизмом. Но, если здраво рассуждать, станет столь уважаемый, уже в сединах человек зря бросаться словами? Прав он или не прав, но мне лично нужно убедиться, стоит ли принимать в расчет эту версию или нет. Опять же, интуиция. Она подсказывала мне, что Покамистов искренен не до конца. Существует то, о чем он предпочитает умалчивать. В конце концов, я позвонил ему и попросил о встрече. Есть, дескать, повод, представляющий для него несомненный интерес.

Встретил меня Платон Платонович радушно. Мягко ожег огнем синих глаз, с которыми удивительно хорошо гармонировало темно-рыжее, цветом даже больше в усердно начищенную медь полыхание бороды.

— На сей раз я к вам как к модному портретисту, — несколько кокетливо произнес я.

— Ох, Эд, не люблю я, когда меня так величают, — на полном серьезе возразил Платон Платонович. — «модный» вовсе не синоним «искусному» или «талантливому», словцо это больше в родстве с таким понятием, как «преходящий». Я себя не переоцениваю, но мне не хотелось бы, чтобы обо мне и моих портретах забыли уже завтра.

— «Модный» — значит, «признанный», — в свою очередь позволил себе не согласиться с Покамистовым я. — К бездарному портретисту очередь не выстроится. Модными были Рембрандт и Тропинин, Рубенс и Боровиковский, Веласкес и Репин. А сейчас модны Шилов в Москве и Покамистов в Киеве.

— Ну, уговорил, — засмеялся Платон Платонович и вдруг заговорщицки наклонился ко мне так близко, что пламя его медной бороды летуче прошлось по моей щеке. Мне даже показалось, что от этой огненной растительности кожа на лице загорячела. — Эд, кофейку?

— А может, коньячку? Я с собой принес.

— Ты похож на змея-искусителя, — раздумчиво произнес Покамистов. — Хорошо, с тобой, именно с тобой, то есть в виде исключения выпью кофе с коньяком. Я, чтоб ты знал, со спиртным завязал не потому, что стал законченным алкоголиком, вовсе нет! Остановиться я умел всегда, и рассудок, тем более профессию, не пропивал никогда. Просто однажды меня осенило: неприятностей от водки больше, чем пользы. Опять-таки, прислушался к покойной Рите: она не переносила моего бражничанья. А какой у тебя коньяк, Эд?

— Армянский. Не бойтесь — не пальё. В фирменном магазине купил.

Пока Платон Платонович колдовал над туркой, я разглядывал портреты — законченные и не очень. Что ж, кистью хозяин владел мастерски и, что немаловажно, умел заглянуть в душу человеку — по крайней мере, обо всех, кого запечатлел холст, можно составить представление. Этот надменен, как екатерининский вельможа, тот чрезвычайно самодоволен — ясно, что выбился из грязи в князи, у третьего — глаза человека, который умеет проходить сухим между капельками дождя.

В мастерской распространился такой умопомрачительный запах, что догадаться, отчего человечество потеряло голову от кофе, никакого труда не составляло. Я вспомнил Уласевича — Платон Платонович вполне мог составить ему конкуренцию в искусстве заваривать этот божественный напиток.

— Я бы с вами дружил только из-за кофе. И как только вы его готовите? Поделитесь секретом, а? — вполне искренне попросил я.

— Только перед смертью, Эд, — отшутился портретист.

— Тогда мне придется ждать долго. Но я не опечален. Ради вас я готов потерпеть!

— Спасибо, Эд. Кстати, варить кофе меня научил один крымский татарин. До депортации он жил в Феодосии. Знаменитый был кафеджи. Признавал кофе, приготовленное на живом огне. Представляешь, каким бы этот кофе был, если у меня сейчас полыхали тутовые дровишки? Знаешь что, Эд, — на лице Покамистова появилось выражение отчаянной решимости, — плесни-ка мне коньячку не в кофе, а в рюмочку! Иногда все-таки стоит сделать себе послабление.

Мне, чего греха таить, понравилась эта его решимость. Втайне я лелеял надежду, что этот голубоглазый бородач разговорится больше обычного, а спиртное, как известно, развязывает языки.