Луна как жерло пушки. Роман и повести

— Да, Сыргие. После того как мы разошлись, я…

— Соскучившись, направился… Ясно! — Он приостановился, внимательно оглядывая улицу. — Какое сегодня число: четное или нет? — Он допустил неосторожность, посмотрев на часы, однако тут же спрятал руку в карман. — Дойдем до угла и там разойдемся. Ты пойдешь в одном направлении, я — в другом.

— Хорошо, — согласился Илие, словно впереди, в указанном. Волохом стороне, его ждало тяжкое наказание.

— Вот что следует сделать: каким образом ты можешь передать — еще сегодня — всех до последнего связных, с которыми находился в контакте? Можешь это устроить, пусть даже и непрямым путем, через какое-то третье лицо? Хотя бы из твоей бригады?

— Через Иона Агаке.

— Хотя нет, пока дело не прояснится, пекари не подходят.

— Понятно! Агаке, — машинально повторил Илие.

— Слышал, слышал! Он что, временно заменяет Лилиану? Нет, лучше передать их Гаврилэ. Ах да, ему тоже нельзя. С ним вообще избегай встреч. Ты не знаешь его, никогда в жизни не видел! Значит, через Агаке. И на этом твоя работа прекращается.

— Понятно. — Даже и сейчас Илие надеялся каким-то образом задобрить Волоха, хотя понимал, что шансов на это почти не было. — Почему ты так говоришь: временно, временно?

— Потому что пока ты в самом деле отстраняешься на время. Повторяю: пока. Значит, так… Старайся не видеться со мной, ни сегодня, ни завтра, ни еще когда-либо. Это во-первых. Если будет нужно, сами найдем тебя, где б ты ни был в это время. Что же касается моего жилья — забудь о его существовании. Навсегда выбрось из головы! Надеюсь, справишься с такой задачей? — И добавил, успокаивающе приподняв руку: — Очень тебя прошу, сделай это ради нашего дела. Если же чувствуешь, что не в силах справиться с собой, скажи напрямик. Тогда я сразу же переберусь в другое место.

— Ничего, ничего, все будет в порядке, — сдавленно, голосом смертельно раненного человека проговорил пекарь. — Я никогда больше не переступлю твоего порога.

— Пока мы не позовем тебя, — вновь попытался успокоить его Волох. — Потому что, кто знает, быть может, в какой-то день я прибегу к тебе в пекарню и попрошу кусок хлеба, теплого, только-только из печи. Надеюсь, не откажешь? Ну вот, — вернулся он к прежнему разговору, чуть заискивающе улыбнувшись, как будто извиняясь за неуместную шутку. — Подожди, в свое время получишь известие… посмотрим. Пока же… Пойми: они подставили тебе ловушку! Знают, конечно же знают, что ты любишь ее… Я тебе говорил когда-то: рабочему человеку, пролетарию, нельзя ходить с пятном на душе…

— Короче, пожалуйста, — недовольно прервал Кику. — Я уже и так понял, что ты потерял ко мне доверие.

— Речь идет о большем: о нашем деле. Или же хочется стать слепым орудием в руках сигуранцы, которая, в конце концов, не что иное, как гестапо?

— Я верю и в Лилиану, и в Антонюка. И не только в них, — твердо, непреклонно договорил Кику. — Тебе ж, наверно, не стоит так страдать из-за несчастных пролетариев с черными пятнами на душе. Я давно смыл его, хотя не таким уж страшным, если хочешь знать, оно было. Да, да, видишь меня перед собой? Такой есть, таким и останусь… В партии не одни ангелы — это ты у нас точно свежевыкупанный младенец. Другие заслуживают доверия не меньше, чем… Какого черта скрывать: чем ты, товарищ ответственный!

— Ты прав, я ничуть не чище других, — с полнейшей искренностью проговорил Волох. — Ничуть. Но именно поэтому должен быть тверд и непреклонен. Неужели ты не можешь понять меня, Илие?

— Насчет того, кому должна доверять партия, — возразил Кику, — будем судить по делам. По делам, товарищ ответственный!

Они подходили к перекрестку, и Волох напомнил:

— Ты пойдешь в эту сторону! — Но, увидев, что Кику сворачивает не туда, куда велено, добавил: — Ну хорошо, иди в ту. — И повернулся спиной.

16

На лице у Кыржэ, в особенности когда он был на людях, неизменно сохранялось фальшивое, лицемерное выражение, однако кто мог видеть его в тюрьме, где содержались заключенные? Лилиана спала, обессилевшая и изнуренная. Как только девушку арестовали, она объявила голодную забастовку, и сегодня пошел ее четвертый день.

Он мог бы разбудить арестованную, но почему-то не торопился. Сидел на краю узкой железной койки, слегка наклонившись на один бок, и жестким тяжелым взглядом смотрел на исхудавшее, болезненно бледное лицо, по-детски приоткрытый рот, белые, лишенные блеска зубы, обескровленные губы… Один только высокий девичий лоб, слегка отливающий ослепительной белизной, и напоминал прежнюю Лилиану, такую живую, симпатичную, немного взбалмошную. Она лежала съежившаяся, безжизненная, не шевелилась и не вздыхала во сне, даже дышала совсем неслышно.

— Да проснись ты наконец, ради самого господа бога! — громко проговорил Кыржэ. — Встань и поешь чего-нибудь, нельзя же пропадать такой славной девушке-молдаванке! — Он легонько потряс ее за плечо. — Хотя бы открой на минуту глаза, увидеть, живая ли еще… Слышишь, Бабочка? Ей-богу, они удачно назвали тебя… Кто ты еще, как не хилый мотылек, в котором едва тлеет проблеск жизни? Не-ет, мы не отдадим тебя в лапы к прусским солдафонам, вот увидишь!

Наконец он перехватил взгляд девушки — немой, полный откровенного безразличия.

— Слава богу, немного обрадовала! — с облегчением вздохнул он. — Скажи еще: с какой стати так коситься на меня — сердишься из-за того, что жалею? В самом деле сердишься? Но я ведь мог бы отцом тебе быть, малышка! Ты вполне годишься мне в дочери!

— О нет, — она слабо, еле заметно покачала головой.

— Что только творится на этом свете! — поднявшись на ноги, воскликнул Кыржэ. — Своими же руками разрушаем самое дорогое — красоту. Хотя бы взяла в руки зеркало, посмотрела на себя!

Пошарив в кармане, он нашел небольшое зеркальце, однако протянуть его девушке не решался.

— Это вы… из сигуранцы, из гестапо… разрушаете, — печально обронила она.

— Не говори так, барышня, — начал было он, но сразу же замолчал.

В широко открытую дверь камеры вошел высокий, худой как жердь, мужчина: и по внешности, и по одежде в нем нетрудно было отличить немца. Под мышкой он держал складной стул, похожий на тот, каким пользуются художники. Установив его где-то в стороне, он уселся и застыл, скрытый полумраком, царившим в камере.

— Не говори, барышня, о том, чего не знаешь, — повысил голос Кыржэ. — Не вали в одну кучу… Скажи спасибо, что от тебя отвели… неизвестно на какое время, дамоклов меч. Ты и мне должна быть благодарна, и другому лицу… Это лицо предпочитает оставаться неизвестным, но если бы ты попала к ним в руки — о-о!..

Я настоятельно прошу тебя… Хотя нет, не могу, обязан хранить тайну… — Он спрятал в карман зеркальце и слегка поклонился в сторону немца, сидевшего на складном стуле. — Он только привидение, которое следит за нами, но ничего не понимает, не знает нашего языка… Так что можем говорить по душам. Чужак, пришлый. С другого берега, — отвернувшись от немца, зашептал он. — Они не могут быть лучше, чем есть, и даже не знают приблизительно, какой меркой мы их измеряем. — Как будто вспомнив что-то важное, он собрался было выйти из камеры. — Встань с постели, барышня, поешь чего-нибудь, ты как будто вернулась с того света. Кто только придумал эту дурацкую голодную забастовку! Вот возьми расческу, если не брезгуешь, приведи в порядок волосы. Сейчас должен прийти твой дружок, пойду посмотрю, удастся ли провести его сюда. — Впрочем, он не совсем понял, дошел ли до девушки смысл сказанного, и добавил. — Я приведу к тебе господина Дэнуца Фурникэ.