Луна как жерло пушки. Роман и повести

— И, значит, дашь мне коленкой под зад? — встрепенулся Цурцуряну, ядовито взглянув на Рошкульца. — Выпроводишь меня?

В комнату вошел Пержу. Он согнулся под тяжестью бурдюка, который неожиданно напомнил Цурцуряну кожаный верх фаэтона.

— Мехи для кузницы?! — живо воскликнул Рошкулец. — А ну-ка, положи на землю, Костик, небось они тебе плечи оттянули!

Он вскочил, помогая Пержу снять со спины тяжелую ношу, и с грохотом свалил мехи на пол.

— Удивительно похожи на волынку, — сказал Пержу, довольный, распрямляя спину и поводя плечами. — На какую-то огромную полынку. Надо их только починить хорошенько, и дело пойдет.

— Ладно. Я их сам починю. Дай только освобожусь немножко. Откуда ты их приволок?

— Дал один кузнец со Старой Почты. Он хочет поступить к нам на работу. И еще там двое есть. Хотят прийти со всем своим инструментом.

Тут он заметил Цурцуряну, стоящего у окна, и сразу как-то увял. Он бросил настороженный взгляд на Рошкульца, словно желая уловить связь между ними, потом подошел и неловко подал Цурцуряну руку. Взялся за мехи, вытащил их в коридор и неслышно закрыл за собой дверь.

Рошкулец внимательно следил за его движениями и выражением лица. Когда тот скрылся, повернулся опять к Цурцуряну.

— Значит, так? Не зря ты сказал тогда, — продолжал Цурцуряну, — в двадцать четыре часа вытуришь меня? К белым медведям пошлешь? Да еще и архивы поднимешь, старые мои дела, а? И так всю жизнь, товарищ начальник, — горько усмехнулся Цурцуряну. Он истратил, казалось, всю свою выдержку. Взявшись за ручку двери, он угрюмо глянул на Рошкульца. — Понятно… Сейчас все в ваших руках!

Рошкулец сидел опершись локтями о колени и опустив голову на ладони.

— Ты прав, Митика, — сказал он. — Твоя мать была мне не чужая, немножко мы сродни приходимся друг другу. И я от этого родства не отрекаюсь. Она была женщина честная, что и говорить… И о твоей истории с дровами для сиротского приюта вся окраина говорила. Никто этого у тебя не отнимет… — Он немного помолчал. — Но знаешь что, парень, — решился он вдруг, — так, сразу, мы не можем принять тебя рабочим, а то завтра захочешь и в профсоюз, и еще чего-нибудь… И люди что скажут на это? Поставим тебя ночным сторожем в мастерских «Освобожденная Бессарабия». Ночью будешь караулить, ходить вокруг здания, днем — отсыпайся сколько влезет. А если останется у тебя часик и не побрезгуешь, возьмешь метлу в руки, — видишь ведь, какой у нас двор большой, только уж больно грязный. А потом неплохо бы и лопату взять, разделать какую-нибудь там грядку для цветов, — тоже ведь нужно, для красоты. А когда у нас дела пойдут, мы, может, лошадку заведем в нашем хозяйстве… Что, не по душе тебе это?

— Меня — в сторожа? Метлу в руки сунуть? Да ты соображаешь, что говоришь? — никак не мог поверить своим ушам Цурцуряну. — Спятил ты, не иначе… ты, товарищ… — Цурцуряну захлебнулся от возмущения. — Может… может, просто насмешки строишь, горбатого из меня лепишь? Метлу под мышку — и валяй, не скучай! А может, ты из меня этакое пугало хочешь сделать, чтоб люди пальцами на меня показывали: вон мол, что ждет каждого, кто так поступает! А все затем, чтоб выслужиться, у большевиков комиссаром заделаться! — Цурцуряну начал грудью напирать на Рошкульца. — Э-э, нет! Со мной этот номер у тебя не пройдет, Петрика! У Цурцуряну гордость еще не пропала… Упаси тебя боже наступить мне на любимую мозоль!

Но Рошкулец продолжал как ни в чем не бывало, только слегка переменил тон.

— У нас и сегодня кое-что уже есть. Видел кузнечные мехи, которые этот бедняга тащил на себе от самой Старой Почты? Пока что нам, кроме двух-трех прогорелых чайников или каких-нибудь сковородок и примусных головок, ничего не доверяют. Но не сегодня-завтра мы, может быть, получим станок. Токарный станок! Да, да, не шути! Кто-то его закопал в землю, — наверное, ждал: вернется, мол, хозяин. Есть еще и такие. Но мы напали на след станка.

А вчера один житель Нижней окраины интересовался, не можем ли мы ему покрыть крышу. У него еще ни крыши, ни железа нет, но он хочет заранее знать. Мы откроем цех жестяных работ и механический цех. Понимаешь теперь, братец мой, что мы тебе дадим в руки? Мастерские со всеми потрохами! Мы многое тебе доверим, Цурцуряну. Потому что тот, кто закопал станок, может вырыть нам и другие ямы… После обеда соберемся и приколотим над воротами вывеску: «Мастерские „Освобожденная Бессарабия“ — раз и навсегда. Береги это все как зеницу ока. Ты ведь будешь не только сторож, ты и слесарем станешь, может быть, даже токарем. Все в твоих руках, все… Ну, давай принимай хозяйство!

— Ладно, давай! Давай их сюда! — воскликнул Цурцуряну. Схватил ключи, позвякал ими и сунул глубоко в карман. — Ну, с этим покончили, страшила ты этакий! И пусть вся окраина знает, что Цурцуряну заодно с коммунистами. Пусть узнают об этом все до одного. А там видно будет…

Понадобились недели две, чтобы найти станок и выкопать его из земли. Это произошло на глазах у всех, кто работал в мастерских. Вокруг глубокой ямы столпилось множество народу, и когда станок вытащили и поставили на две железные балки, ему аплодировали, как знаменитому певцу. И целый людской поток провожал его до здания мастерских.

Во дворе состоялся митинг, на котором горячо, хотя и сбивчиво, говорил Рошкулец. В заключение он сказал, что в этой яме, из которой они вытащили станок, они похоронят навсегда подлость и раболепие.

День, когда станок втащили в цех, пожалуй, и стал днем основания мастерских.

Тогда же ночью Рошкулец пришел во двор, словно бы проверить сторожа. Он нашел Цурцуряну на посту.

— Не берет меня сон, — ответил Петрика на его вопросительный взгляд.

Они вместе стали расхаживать вокруг здания, зашли внутрь, прошлись по всем цехам и, наконец, остановились возле станка, приготовленного к установке.

— Видишь, как хорошо он сохранился в земле! — восхищался Рошкулец, то отворачивая, то завинчивая какую-то гаечку. — Видно, тот, кто его спрятал, был не дурак, знал дело: нигде ни пятнышка ржавчины. А перебежал, сволочь этакая, на сторону хозяина. Бывает иной раз и наоборот: из чужого нам класса человек переходит к нам…

— Когда ты меня поставишь на постоянную работу? — прервал его философствования Цурцуряну. — Вся шпана меня разыгрывает. Бабы и те потешаются: „Ночной сторож!“ Поставили, мол, кота сметану караулить… А ты не боишься, что в один прекрасный день я сорвусь с цепи и пощупаю наш сейф? Я его сюда приволок, я ж над ним и потешусь!

— Пусть они смеются, Думитру. Если хочешь знать, у тебя сейчас самая крупная удача за всю твою жизнь И самая трудная. Что там — взлом несгораемого шкафа, налет на какой-нибудь банк…

— Если нет ничего другого, пошли меня хотя бы открыть несгораемые шкафы, которые те тузы побросали запертыми, когда убегали. Поручи мне это от мастерских, потому что иначе…

— Видишь ли, Цурцуряну, тебе не железную дверь надо вскрывать, а приоткрыть маленькую дверцу, вернее сказать — поднять пелену с глаз, чтобы увидеть жизнь, о которой ты и не подозревал, братец ты мой, — ответил ему Рошкулец, немножко смущенный этой фразой, бог знает от кого услышанной. — Ты сам открой ее для себя, эту жизнь, — тогда она станет тебе дорою. Сторожи мастерскую — твоя будет. И станок будет твой! Хотелось бы тебе стать токарем? Токарем по металлу?