Лунная радуга. Этажи(Повести)

Ясное дело — счастье у всех разное. Яркое и скромное, легкое и трудное. Оно очень похоже на людей. Мишка считает, что главное — это везение. И счастливы лишь те, кто преуспел в жизни: вышел в люди.

А я не знаю, что такое «выйти в люди». Я просто верю в людей. Верю в такое счастье — простое и неброское, как лунная радуга.

ЭТАЖИ

Глава первая «САМОВОЛЬНАЯ ОТЛУЧКА»

Мне опять приснился наш тральщик. И боцман Шипка, склонившийся над рундуком. И глаза боцмана — невеселые, как у обиженного юнги.

— Нет. Вы, может, и дождетесь, когда я уволюсь в запас. Но запомните: порядок в запас не увольняется. — Голос боцмана был тверд, словно корабельная обшивка.

Потом плыли огни справа по борту. Волны окатывали палубу и, шипя и пенясь, сползали за борт. А вверху, на капитанском мостике, кто-то большой, в мокром реглане громко кричал:

— Эхо… пеленг… дистанция!

Я проснулся и сел, вытянув ноги под просторным, но тяжелым одеялом. Шторы на окне не были задвинуты. И хорошо был виден угол комнаты и магнитофон, стоявший на столе. На спинке стула висели мой новый пиджак и гражданские брюки. Туфли стояли под стулом. И пахло сапожным кремом.

Мне стало неловко. Я понял: это не дело — разуваться в спальне. Здесь не кубрик, где по тревоге за секунды нужно попасть ногами в ботинки. Даже самое благое правило следует применять с учетом изменившейся обстановки — так учил боцман Шипка.

Стараясь не шуметь, я встал с кровати и вынес туфли в прихожую, под вешалку. Дверь во вторую комнату, большую, была закрыта, но все равно оттуда доносился храп Еремея. И я убедился, что у братца богатырские легкие. И пожалел Елену Николаевну. Конечно же, до моего приезда она спала в этой маленькой комнате.

Стало понятным театральное удивление на лице Стаса — теперь он удивлялся только так — и всплеск руками:

— Дорогой Макс! Ты словно зачарованный. Это верно, что Еремей твой брат. Но верно и другое: его двухкомнатные тридцать два метра — не гостиница Москва.

Факт! Здесь и спорить нечего.

Я тихо прикрыл за собой дверь. До окна ровно четыре шага. Пятью этажами ниже лежал пустынный, продутый ветрами проспект, и высокие фонари стояли над ним, склонив головы.

Примостившаяся под окном батарея, жарко нагретая, обожгла меня, когда я коснулся ее коленями, потянувшись, чтобы распахнуть форточку. Воздух с улицы, пахнущий дождем и бензином, нехотя вползал в комнату. И лишь когда я закурил и дым, причудливо извиваясь, поплыл к форточке, стало заметно, что тяга есть, но она там, под потолком, над моей головой, а на постели по-прежнему было душно.

Я посмотрел на часы, которые взял со стула. Два часа.

Вот и сменилась вахта… Поеживаясь со сна, сейчас кто-то стоит на юте. А ветер гуляет по бухте, и волны идут накатом, низкие, чепуховые. Хуже, если льет дождь, или падает мокрый снег, или туман, потеряв совесть, разлегся над морем. Тогда нет видимости. И гудки вспугивают ночь. Разные гудки, грубые и мягкие, звучные и хриплые, как и человеческие голоса. А прожектора словно сверла. Но туман, он хуже бетона: его не раскрошишь, не расколешь, не раздавишь…

Был случай, когда вот в такую ночь я стоял на вахте. И буксир из Новороссийска в трех метрах прошел у нас по левому борту. Я был тогда еще салага и не очень понимал, что к чему, а вот у боцмана Шипки седины прибавилось.

Все-таки странно и немного не верится, что больше не придется стоять на вахте, что не нужно ждать построений, что можно, черт подери, сейчас одеться, обуться и пойти по Москве куда глаза глядят, не спрашивая на это ни у кого разрешения.

А если так и поступить?!

Флотская привычка сработала безукоризненно, оделся быстро, точно на подъеме. Теперь аккуратнее, чтобы не скрипнула дверь, не щелкнул замок.

Что ни говори, а неудобно беспокоить в поздний час гостеприимных родственников.

На лестничных площадках пахнет кошками. И перед домом ни единой души. Странно слышать топот собственных шагов, так и кажется, что кто-то догоняет. А улицы длинные, словно морские мили.

Я люблю шагать и размышлять о жизни. Так лучше думается. Меньше путаницы в голове. Не верю, что можно открыть что-нибудь дельное, сидя в кресле.

Боцман Шипка учил:

— Беспорядок и хаос в мыслях могут позволить себе лишь актрисы и поэты. Мозг моряка должен работать точно и надежно, как хороший компас. Моряк обязан увидеть главное, отбросить второстепенное. И сделать правильные выводы.

Легко сказать: увидеть главное. Будто главное — это гриб-боровик, который прячется там, под кустиком. Да, чтобы отличить главное от второстепенного и никогда не ошибиться, нужно, наверное, не голову на плечах иметь, а Большую Советскую Энциклопедию.

Но боцман Шипка еще и говорил:

— Все знать и все мочь на земле нельзя. Но к этому нужно стремиться.

Он был начинен нехитрыми истинами, точно море рыбой. И, словно бывалый рыбак, выуживал их столько, сколько хотел. И эти истины боцмана Шипки были далеки от проповеди, как земля от солнца, потому что входили в нас при самом дружеском участии швабры, щелочи, масла… и даже простой морской воды.

Прости, боцман… Я сейчас не знаю, главное ли для меня Алла или нет, но думать мне хочется о ней.

Когда Елена Николаевна поднесла к своим близоруким глазам телефонную книжечку, а потом назвала номер и сказала, что меня просили позвонить по этому телефону, я, естественно, спросил:

— Кто?

— Маленькая тайна, — ответила Елена Николаевна. А Еремей добродушно ухмыльнулся.

Но я сразу понял, чей это телефон. Просто немножко не верилось, что она еще помнит обо мне. И сердце предательски защемило, и я почувствовал, что оно у меня есть и что с ним надо считаться.

Телефон лежал на низеньком столике, как свернувшийся котенок.